Андрей Кожухов - Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский

– Вы очень добры, – сказал он, – но мне невозможно воспользоваться вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня. Но вот что вы можете сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?

– Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?

– Было бы недурно, – сказал Андрей, – если б вы уехали пораньше и взяли Таню с собою месяца на три или на четыре.

Зная, как Таня любит своего отца, он думал, что ей, может быть, легче будет пережить это время в его обществе. Она уже заранее согласилась, чтобы доставить удовольствие Андрею: сама же она не видела в этом никакого облегчения.

Репин возразил, что всегда рад Тане и что она может оставаться у него сколько угодно. Укрыть ее на целых четыре месяца – дело хорошее. Но такое решение – жалкий компромисс. Он продолжал настаивать на их поездке за границу, указывая на все преимущества такого плана перед укрывательством одного из них – именно того, который наименее подвергался риску.

– Нет, – сказал Андрей решительным тоном. – Я не могу теперь оставить Петербург ни под каким предлогом. Бесполезно дольше спорить. Оставим этот разговор.

Лицо Репина потемнело. Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть Таню на время ясно указывали, что готовится что-то громадное и что Андрей будет одним из главных участников.

– Опять какое-нибудь адское предприятие? – спросил он тихо.

– Да, нечто в этом роде, – уклончиво ответил Андрей.

С минуту оба помолчали.

– А все-таки я думаю, что вам не к чему так торопиться ломать себе шею. Вы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы отдохнуть, – произнёс наконец Репин.

– Невозможно, – возразил Андрей. – Солдатам не полагается уходить со службы во время войны из-за того, что они раньше подвергались многим опасностям.

– Да, но от времени до времени их увольняют в отпуск, если уже продолжать ваше сравнение.

– Иногда да, иногда и нет, и вот мы теперь именно в таком положении, когда отпуск невозможен, – ответил Андрей.

Такая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности. Сам он был так пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма, что не мог не восхищаться цельностью их натур. Не будучи в состоянии разделять их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.

Но теперь, когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло у него верх над всем остальным. Он рассердился на Андрея за его, как он подумал, нелепое упрямство.

– И это ваше последнее слово? – спросил он.

– Да. Не будем больше говорить об этом.

– Положим, я знаю по опыту, какой вы несговорчивый народ. У вас положительная страсть к самоистреблению, и вы будете идти напролом до тех пор, пока у вас останется хоть капля крови. Фанатиков аргументами не проберёшь. Они неизлечимы.

– И ты, Брут, туда же? – воскликнул Андрей с горькой усмешкой. – Я думал, что вы нас лучше знаете. Фанатики, вы говорите! Я сомневаюсь, существует ли такая порода во плоти и крови. Я, по крайней мере, не встречался с ними на своём веку, а опыта, и еще какого разнообразного, у меня, кажется, достаточно. Нет, мы не фанатики, если уже допустить, что есть какой-нибудь смысл в этом слове. Мы благоразумные, деловые люди, и жить хотим, уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я.

– Да, – протянул Репин. – Но ваше лучшее я требует так много для своего удовлетворения. И если вы не можете этого получить, вы приходите в неистовство, как дети, которые требуют луны.

Он продолжал в том же духе. Рассердившись на Андрея, он дал волю накопившейся досаде и с особенным ожесточением напал на революционеров.

Он говорил о бесплодности их усилий, о безрассудности вызовов правительству, усиливающих деспотизм, против которого они направлены, о том, что революционеры делают совершенно невыносимой жизнь всей образованной России, которая, утверждал Репин, тоже имеет право на существование.

Вначале Андрей защищался полушутя. Он привык к нападкам Репина, но предмет разговора был слишком близок, чтобы не волновать его, и последнее обвинение его взорвало.

– Я знаю, – сказал он, – что ваша образованная, либеральная Россия очень заботится о своём праве на существование, а также и о своём комфорте. Было бы гораздо лучше для страны, если бы она поменьше об этом заботилась.

– Так вы бы хотели, чтобы мы все вышли на улицу и начали бросать бомбы во всех проходящих полицейских? – спросил иронически Репин.

– Что за бессмыслица? – горячился Андрей. – Вам нет надобности бросать бомбы – боритесь своим собственным оружием. Но боритесь же, если вы люди! Будем бороться сообща. Тогда мы будем достаточно сильны, чтобы дать конечную битву самодержавию и низвергнуть его. Но пока вы ползаете и хныкаете, вы не имеете права упрекать нас за то, что мы не лижем бьющей нас руки. Если в своём слепом бешенстве правительство распространяет и на вас преследования, вы можете разодрать свои одежды и посыпать головы пеплом, но помните, что вам достаётся по заслугам. Нечего жаловаться, – это недостойно и совершенно бесполезно: хотя бы вы охрипли от проклятий, упрёков и просьб, мы не обратим на них никакого внимания.

– Кто говорит об упрёках? – сказал Репин, нетерпеливо махнув рукой. – Лично вы, может быть, и правы, теряя рассудок вследствие исключительных преследований. Но это могло бы служить оправданием для отдельного преступника перед судом присяжных, а не для политической партии перед общественным мнением. Если вы хотите служить своей стране, вы должны уметь сдерживать свои страстные порывы, когда они не могут привести ни к чему, кроме поражений и бедствий.

– Поражений и бедствий! – воскликнул Андрей. – Уверены ли вы в этом? От копеечной свечи Москва сгорела, а мы бросили в сердце матушки-России целую головню. Никто не может предвидеть будущего или быть ответственным за то, что в нем скрывается. Мы делаем что можем в настоящем; мы показали пример мужественного восстания, которое никогда не пропадёт для порабощённой страны. Скажу даже, что мы возвратили русским самоуважение, спасли честь русского имени, которое перестало быть синонимом раба.

– Тем, что показали отсутствие в русских способности к чему бы то ни было, кроме мелких нападений на отдельные личности? Этим, что ли?

– А кто виноват? – отпарировал Андрей, раздражённый тоном Репина. – Никак не мы, а либеральная Россия, которая держится в стороне от борьбы за свободу, тогда как мы, ваши собственные