Андрей Кожухов - Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский

завтра кто-нибудь другой явится с тем же предложением, я охотно уступлю ему место. Я не принадлежу к честолюбцам, предпочитающим славную смерть скромной гибели, выпадающей на долю большинству из нас. Но не каждый день делаются такие предложения, и не всякому можно доверить их выполнение. Меня, конечно, выберут скорее, чем другого.

«Выберут! Выберут! Выберут! – как молотом ударяло по голове Тани. – Стоит ему заговорить, и всё будет кончено!»

Картина радостей, изведанных ею в этих самых стенах до поездки Андрея в ужасный Дубравник, пронеслась в ее памяти, точно райское видение. Она не могла добровольно отказаться от счастья, когда оно снова было так близко. Вся ее молодая природа возмущалась против такой жертвы. Она должна отговорить его от этого решения и таким образом спасти и его, и себя.

Таня употребила над собою чрезвычайное усилие, чтобы привести в порядок свои мысли, прежде чем сделать новую попытку: в голове у нее всё перепуталось. Но она надеялась на его доброту, на то, что он не воспользуется ее замешательством и постарается взглянуть на дело с ее точки зрения. Она была уверена, что, в сущности, правда на ее стороне. Таня взяла его за руку и с мольбой посмотрела ему в глаза.

– Андрей, обдумай хорошенько, – сказала она. – Не довольно ли убийств и кровопролития? Чего, кроме еще больших ужасов, мы добьёмся? Виселицы и опять виселицы! И конца им не будет! Я много думала об этом за последнее время, и сердце мое исстрадалось при виде беспощадного избиения всего, что есть лучшего и благородного у нас. Не лучше ли вернуться к другим средствам – к пропаганде в народе, а на высшую политику махнуть рукой? Я плохо выражаю мысли, но ты понимаешь, что я хочу сказать…

– Да, я понимаю, – сказал Андрей и затем вдруг спросил: – Не можешь ли ты мне сказать, когда именно ты обо всем этом думала? Не в прошлую ли среду?

– Не припомню. Зачем ты это спрашиваешь?

– Простое любопытство, – отвечал Андрей. – В тот самый день при виде возвращавшейся с казни равнодушной толпы я задавал себе те же вопросы, и много горьких мыслей передумал я. Наша миссия очень тяжелая, но мы должны выполнить ее до конца. Что бы выиграла Россия, если бы мы не отплачивали ударом за удар, а продолжали обучение и пропаганду в деревушках и закоулках, как советует Лена? Правда, нас бы не вешали. Но что тут хорошего? Нас бы арестовывали и ссылали в Сибирь или оставляли бы гнить в тюрьмах по-прежнему. Мы не оказались бы в лучшем положении, чем теперь, и ни одного лишнего дня, ни одного лишнего часа нам не дали бы посвятить народному делу. Нет, нам не дадут свободы в награду за примерное поведение. Мы должны бороться за нее всяким оружием. Если при этом нам придётся страдать – тем лучше! Наши страдания будут новым оружием в наших руках. Пусть нас вешают, пусть нас расстреливают, пусть нас убивают в одиночных камерах! Чем больше нас будут мучить, тем больше будет расти число наших последователей. Я хотел бы, чтобы меня рвали на части, жгли на медленном огне на лобном месте! – закончил он полушёпотом, впиваясь в нее сверкающими глазами.

Таня с ужасом почувствовала, что почва уходит из-под ее ног. Она не знала, что сказать, что делать. А уступить было слишком ужасно.

– Подожди минутку… Андрей, дорогой! – вскричала она, схватив его за руку, как будто он собирался тотчас же ее покинуть. – Одну минуту. Мне нужно тебе сказать что-то… что-то очень важное. Только я забыла, что именно. Всё это так мучительно, что у меня голова пошла кругом… Дай мне подумать…

Она стояла возле него с опущенными глазами и с поникшей головой.

– Я буду ждать сколько хочешь, родная, – сказал Андрей, целуя ее похолодевший лоб. – Оставим этот разговор сегодня.

Она отрицательно покачала головой. Нет, она найдёт, она сейчас же вспомнит, что ей хотелось ему сказать.

– Крестьянство, верующее в царя… нет, не то!.. Та часть общества, которая остаётся теперь нейтральной… Не то, опять не то!

Вдруг она задрожала всем телом, и самые губы ее побледнели. Она нашла свой великий аргумент, который был ей оплотом, и увидела, как он был слаб и в то же время как ужасен!

– Что будет со мною, когда они убьют тебя! – вырвалось у нее, и, закрыв глаза рукою, она откинула голову назад.

– Бедное дитя мое, моя голубка! – воскликнул Андрей, сжимая ее в своих объятиях. – Я знаю, как тяжёл твой крест, я знаю, что остающимся в живых хуже приходится, чем тем, которые идут на гибель. Но, поверь, и мне не легко. Жизнь мне дорога, особенно с того дня, как ты меня полюбила. Горько бросать ее, расставаться с тобою и идти на казнь, между тем как я мог бы быть так счастлив! Я дорого бы дал, чтобы чаша сия миновала нас. Но она не минует. Удар должен быть нанесён. Отказаться от нападения из-за любви к тебе? Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей родине. Лучше утопиться в первой попавшейся грязной луже, чем жить с таким укором совести. Как мог бы я это вынести и что сталось бы с нашей любовью? Прости, дорогая, за боль, которую я причиняю тебе. Но подумай только, что значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец всем ужасам, окружающим нас?

Андрей говорил упавшим голосом, переходившим часто в шёпот. Он утомился в неестественной борьбе и не мог продолжать ее долее. Теперь он просил мира, пощады, и простые слова его смягчили сердце Тани и произвели в ней перемену, когда он меньше всего ожидал ее.

В любовь женщины, когда она действительно любит, как бы романтично и экзальтированно ни было это чувство, всегда входит элемент жалости и материнской заботливости. Именно эту струну в Тане задел Андрей своим утомлённым, обрывавшимся голосом. Он не убедил ее: вернее, Таня хорошенько не знала, убедил он ее или нет, потому что она забыла все его доводы. Но она сдалась. Она так глубоко его жалела, что не в силах была отягчать его участь своим сопротивлением.

Лицо ее смягчилось. Глаза снова засияли любовью и нежностью, пока она дрожащей рукой ласкала его голову, лежавшую на ее коленях. Она успокаивала его кроткими, умиротворяющими речами, а мысленно награждала самыми нежными, ласкающими именами.

Будущее представлялось ей мрачною бездною. Угадать, что последует за покушением, было ей так же трудно, как узнать, что ждёт