Пора убивать - Джон Гришэм

— Ты выглядишь как республиканец, — заметила Эллен.

— А он выглядит как демократ? — спросил Джейк, указывая на Люсьена.

— Ну конечно. Как только я увидела его, сразу же поняла, что Люсьен — демократ.

— Ну тогда я республиканец.

— Ага! Ага! — завопил Люсьен, сталкивая со стола на пол стакан, который тут же разбился. — Салли! Ро-арк, угадай, кто был третьим в Миссисипи белым, присоединившимся к Ассоциации борцов за права черных?

— Руфус Бакли, — подсказал Джейк.

— Я. Люсьен Уилбэнкс. В шестьдесят седьмом. Белые решили, что я сошел с ума.

— Вы только подумайте! — ужаснулся Джейк.

— Черные, или негры, как мы тогда их называли, естественно, подумали то же самое. Тогда, дьявол, все считали, что я рехнулся.

— Хоть кто-нибудь с той поры передумал? — поинтересовался Джейк.

— Заткнись, республиканец. Ро-арк, почему бы тебе не перебраться в Клэнтон, мы открыли бы с тобой юридическую фирму, которая занималась бы исключительно защитой гражданских свобод. Привози, черт побери, из Бостона своего старика — сделаем его партнером!

— Почему бы тебе самому не отправиться в Бостон? — спросил Джейк.

— Почему бы тебе самому не отправиться в преисподнюю?

— А как мы ее назовем? — Любопытство Эллен не знало границ.

— «Дурдом», — предложил Джейк.

— «Уилбэнкс, Ро энд Арк. Адвокаты».

— Причем ни у кого из вас нет лицензии, — добавил Джейк. Веки Люсьена совершенно отяжелели, голова непроизвольно качнулась вперед. Убиравшую со стола Салли он звучно хлопнул пониже спины.

— Это была дешевая острота, Джейк. — Голос его прозвучал серьезно.

— Ро-арк, — Джейк копировал Люсьена, — угадай, кто был последним адвокатом, навсегда лишенным лицензии по решению Верховного суда штата Миссисипи?

Очаровательно улыбнувшись обоим мужчинам, Эллен промолчала.

— Ро-арк, — громко обратился к ней Люсьен, — угадай, кто будет следующим в этом округе адвокатом, которого с позором изгонят из его офиса? — От хохота его массивное тело затряслось.

Джейк подмигнул Эллен.

Успокоившись, Люсьен перешел к более серьезным темам:

— Что за встречу ты назначил на завтрашний вечер?

— Хочу пройтись по списку жюри с тобой и кое с кем еще.

— Это с кем же?

— С Гарри Рексом, Стэном Эткавэйджем, может, подойдет еще один человек.

— Где?

— У меня в офисе в восемь. Никакого спиртного.

— Это мой офис, и если я захочу, то принесу целый ящик спиртного. Здание построено моим дедом, если ты позабыл.

— Помню.

— Ро-арк, давай напьемся.

— Спасибо, Люсьен, нет. Я в восторге от ужина и от беседы, но мне еще нужно возвращаться в Оксфорд.

Они встали, оставив Люсьена за столом в одиночестве. Вошедшее у Люсьена в привычку приглашение посидеть на крыльце Джейк отклонил. Эллен уехала, и он поплелся в свое временное обиталище — комнату, которую Люсьен отвел ему наверху. Джейк пообещал Карле не спать дома.

Сняв телефонную трубку, он позвонил жене. И Карла, и Ханна чувствовали себя превосходно. Волновались за него, но со здоровьем проблем не было. Про Бада Туитти Джейк не сказал жене ни слова.

Глава 29

Вереница школьных автобусов, ярко расписанных белой и красной или черной и зеленой красками, с нарисованными на бортах эмблемами церквей в среду, после обеда, медленно двигалась вокруг центральной площади Клэнтона. Всего автобусов было тридцать один, и в каждом сидели пожилые чернокожие леди и джентльмены, размахивавшие бумажными веерами или носовыми платками в безуспешной попытке заставить хоть чуть-чуть двигаться абсолютно неподвижный знойный воздух. Сделав три круга вокруг здания суда, головной автобус замер у почты, за ним остановились и другие. Сквозь их раскрытые дверцы люди торопились выбраться на улицу, спеша к возведенной на лужайке перед главным входом в суд невысокой трибуне, с которой выкрикивал что-то преподобный Олли Эйджи, раздавая налево и направо бело-голубые флажки с надписью «СВОБОДУ КАРЛУ ЛИ ХЕЙЛИ!».

Боковые улочки, выходившие на площадь, были забиты прибывавшими из разных мест автомобилями, стремившимися оказаться как можно ближе к зданию суда, но ввиду полной невозможности продвинуться вперед хотя бы на дюйм брошенными своими хозяевами где попало.

Сотни чернокожих торжественно шествовали по тротуарам в направлении площади. Они толпились на лужайке, дожидаясь, пока Олли вручит им флажок или какой-нибудь плакат. Затем в поисках тени они устраивались под ветвями дубов или магнолий, взмахами рук и восклицаниями приветствуя знакомых.

Продолжавшие подъезжать автобусы уже не могли въехать на площадь, теперь им приходилось останавливаться и высаживать своих пассажиров рядом с кафе.

Впервые в этом году столбик термометра поднялся выше стоградусной отметки, и было похоже, что останавливаться он не собирается. Небо не предлагало людям ни единого облачка для защиты от палящих лучей, в воздухе не ощущалось ни ветерка, отнесшего бы, может быть, в сторону невыносимую влажность. В тени мужские рубашки становились насквозь мокрыми и облепляли спину минут через пятнадцать, на солнце — через пять. Кое-кто из наиболее пожилых и слабых нашел себе убежище в здании суда.

А люди все прибывали и прибывали. Большинство были уже в годах, но тут и там виднелись группки молодежи, воинственно-рассерженной, из-за возраста не смогшей поучаствовать в маршах и демонстрациях 60-х и вдруг получившей такую редкую возможность покричать и выразить свой протест, попеть «We Shall Overcome» и в целом как-нибудь отпраздновать тот факт, что все они являются черными, изнывающими под игом белого человека. Носились обрывки разговоров о ком-то, кто взял бы на себя смелость выступить первым. Наконец к лестнице главного входа в суд приблизились трое студентов, размахивая флажками, они прокричали: «Свободу Карлу Ли!» Толпа тут же подхватила этот боевой клич:

— Свободу Карлу Ли!

— Свободу Карлу Ли!

— Свободу Карлу Ли!

Выйдя из тени, из здания суда, люди плотнее обступили лестницу, куда были перенесены трибуна и громкоговорители. Движимые единым чувством, ни к кому, собственно, не обращаясь, они слаженным хором скандировали:

— Свободу Карлу Ли!

— Свободу Карлу Ли!

Здесь и там в здании суда распахивались окна, из которых на происходящее смотрели судебные чиновники и хорошенькие секретарши. Рев толпы был слышен за несколько кварталов, магазинчики и конторы вокруг площади вымерли: их владельцы и посетители стояли рядом на тротуарах, изумляясь событиям дня. Очень скоро толпа заметила эти взгляды, казалось, только подлившие масла в огонь, — клич стал более громким и динамичным. Журналисты, подобно стервятникам, окружавшие площадь, колебались между выжиданием и желанием оказаться в гуще событий. Повысившийся накал страстей склонил их к последнему. С камерами и микрофонами наперевес они бросились на лужайку перед главным входом.

Вместе со своими людьми Оззи пытался регулировать уличное движение. Это удавалось ему до тех пор, пока все улицы и переулки центра не оказались наглухо забиты машинами. Однако и после этого полиция оставалась на своих местах, хотя не было и признака того, что где-то может понадобиться ее помощь.

В окружении приехавших из трех соседних округов чернокожих священников — молодых, пожилых, а то и вовсе ушедших уже на покой — сквозь расступавшуюся толпу с достоинством прошествовал к трибуне Олли Эйджи. При виде своих пастырей люди почувствовали прилив нового воодушевления — теперь уже не только ближайшие улицы, но и расположенные ближе к окраинам жилые кварталы могли слышать требовательный и в то же время какой-то мелодичный призыв. Тысячи флажков развевались над толпой, тысячи глоток без устали продолжали выкликать одно и то же. Вместе с толпой из стороны в сторону ритмично покачивался и преподобный Эйджи, чуть ли не пританцовывая на маленькой трибуне. Он и его коллеги принялись хлопать в ладоши, задавая присутствовавшим единый темп. В эту минуту на него стоило посмотреть.

— Свободу Карлу Ли!

— Свободу Карлу Ли!

В течение последующих пятнадцати минут ему удалось довести толпу почти до экстаза. Но как только его тренированное ухо уловило первые признаки усталости людей, Эйджи, приблизившись к микрофону, попросил тишины. Разгоряченные, потные люди продолжали скандировать, но уже с меньшим накалом. Вскоре смолкли последние голоса. Эйджи попросил освободить место перед лестницей для прессы, чтобы ничто не мешало журналистам исполнить их профессиональный долг. После этого он обратился к собравшимся, призывая к полной тишине, в которой преподобный Рузвельт обратился к Создателю со столь длительной, красноречивой и проникновенной речью, что на глазах многих слушавших его заблестели слезы.