Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

фея, хорошенькая, взбалмошная, с ясным, точно чистый адамант, взглядом, маленькой головкой, гладкой шёрсткой, чувственным телом, розовыми лапками, бархатным хвостиком, мышь благородная, утончённая, которая любит возлежать, ничего не делая, мышь весёлая, хитрая, как учёный старец из Сорбонны, изучивший от корки до корки все декреталии, живая, с белым брюшком, полосатой спинкой, крохотными тугими сосочками, жемчужными зубками, яркая натура, лакомый кусочек».

Сия живописная картина была слишком смелой, ибо мышка показалась всем слушателям кюре из Мёдона вылитым портретом находившейся там же госпожи Дианы. Придворные пришли в ужас. Королева Екатерина улыбнулась, однако королю было не до смеха. А Рабле как ни в чём не бывало продолжил, нимало не обращая внимания на выразительные взгляды кардиналов из Белле и Шатильона, кои испугались за славного старика.

«Прекрасная мышка времени зря терять не стала и в первый же вечер навеки покорила Землероя своими ужимками, уловками, ласками, нежностями, страстными взглядами, скромными речами, взмахами ресниц, румянцем и бледностью, притворными ахами девицы, которая хочет, но не смеет, подначками, поддразниваниями, подзадориваниями, полуласками и полууступками, надменностью мыши, знающей себе цену, шутливыми размолвками и колкими насмешками, лёгкой болтовнёй и разными любезностями, женской переменчивостью, хитростями и пленительностью, всеми мыслимыми ловушками, которые широко используют женские особи всех стран. И вот после множества подходцев, ударов лапками, чмоканий, облизываний, ухаживаний и обхаживаний влюблённого Землероя, игры бровями, вздохов, серенад, угощений, обедов и ужинов на пшеничной горе и прочих знаков внимания, суперинтендант подвалов одержал победу над застенчивостью своей прекрасной возлюбленной, и они вкусили своей кровосмесительной и противозаконной любви, а мышь, поелику она держала Землероя за гульфик, превратилась в царицу и возжелала отведать горчицы с сыром, полакомиться сластями, в общем, испробовать всё и вся. Землерой позволил царице своего сердца делать что угодно, хотя мысль о предательстве по отношению к долгу и данному Гаргантюа обещанию омрачала его чело. Продолжая своё подрывное дело с поистине женской настойчивостью, однажды во время ночных забав мышь вспомнила о своём старом папаше, пожелала, чтобы он в урочные часы мог лакомиться зерном, и пригрозила Землерою бросить его вместе со всем его добром, коли он не позволит ей удовлетворить свою дочернюю любовь. Одним движением лапки означенный Землерой даровал жалованные грамоты, скреплённые большой зелёной печатью и перевязанные малиновыми шёлковыми лентами, отцу своей полюбовницы, согласно которым доступ во дворец Гаргантюа был открыт для него в любое время, дабы он мог навестить свою добродетельную дочь, облобызать её лобик и подкрепиться соответственно своему хотению, правда отдельно, в сторонке. И вот явился старик с седым хвостом, почтённый мыш весом в двадцать пять унций, выступающий, точно председатель суда в судейской шапке, и покачивающий головой. Его сопровождали пятнадцать-двадцать племянников, зубастых, словно пила, кои в любезных словесах и предложениях разного рода объяснили Землерою, что они и их сродственники будут верно ему служить и помогут всё, что ему доверено, подсчитать, разложить по полочкам и снабдить ярлыками, с тем чтобы, когда Гаргантюа нанесёт визит, он нашёл свои запасы в полном порядке. Всё это выглядело весьма и весьма правдоподобным. Однако бедного Землероя, несмотря на обещанную выгоду, смущали некие высшие соображения и тревожили болезненные уколы совести. Видя его недовольство и нерешительность, как-то утром мышка, которую заботили заботы её господина, ибо она уже считала его своей неотчуждаемой собственностью, и которая уже пребывала в тягости от трудов его, забавляясь с ним, сообразила, что можно унять его сомнения и успокоить его душу, посоветовавшись с сорбоннскими учёными. И тем же днём привели к Землерою господина Эвего, отыскав сего мудреца в большом круге сыра, в коем он постился. То был приятной наружности духовник, покрытый толстым слоем жира и прекрасной чёрной шёрсткой, квадратный, точно крепостная башня, и с небольшой тонзурой на темени, оставленной кошачьими когтями. То был степенный крыс с монашеским брюшком, который изучил труды всех научных светил от корки до корки, грызя пергаментные свитки с декреталиями, разные бумаги и книги, некоторые обрывки коих различались в его серой бородёнке. Мало того, из великого почтения и уважения к его высоким добродетелям, познаниям и скромной сырной жизни его сопровождала чёрная рать чёрных крыс, каждая из которых вела за собой миленькую мышку, ввиду того что каноны Кесильского собора {121} ещё не были утверждены и крысам дозволялось иметь сожительниц. Эти крысы и мыши, пребендарии и бенефициарии, шествовали парами друг за дружкой, ну точь-в-точь университетская братия, идущая на ярмарку Ланди {122} . И первым делом они принялись обнюхивать съестные припасы.

Когда все выстроились для церемонии, старый крысиный кардинал взял слово и произнёс краткую речь на мышиной латыни, стремясь убедить Землероя в том, что над ним нет никого, кроме Бога, и что ему, Землерою, надлежит повиноваться только Господу и никому более. Засим святой старец подкрепил свою мысль тонкими перифразами, напичканными выдержками из Евангелий, дабы поколебать убеждения присутствующих и заморочить им головы. В общем, то была прекрасная проповедь, нашпигованная ломтиками здравого смысла. Завершилась сия речь громоподобными восхвалениями землероек и самого достославного и непревзойдённого из них, подобного коему свет ещё не видывал. И всё это ослепило хранителя подвалов.

У Землероя голова пошла кругом, рассудок затуманился, и он повелел сим красноречивым крысам расположиться в его владениях. Днём и ночью хранителя подвалов воспевали в сладких похвалах и любезных песнопениях, не забывая о его даме: все лобызали её крохотную лапку и обнюхивали вертлявый хвостик. И вот настал час, когда госпожа, сознавая, что молодые крысы ещё голодают, решила довершить дело лапок своих. Она нежно поцеловала своего господина, осыпала его ласками, состроила тысячу милых гримасок, из коих одной-единственной достаточно, чтобы погубить душу смертного, и заявила Землерою, что он даром тратит время, отведённое их любви; что он слишком много разъезжает по делам и слишком усердно исполняет свой долг; что он вечно в пути-дороге, а ей ничего не достаётся; что, когда она желает видеть его рядом, он, отгоняя кошек, скачет на лошади по каким-то водосточным трубам; что она желает, чтобы он всегда был готов, точно копьё, и резв, как птичка. Затем она с криком и болью выдернула у себя седой волос и расплакалась, называя себя самой несчастной мышью на свете. Землерой возразил, сказав на это, что она хозяйка всего и вся, и хотел поставить на своём, но