К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

сюрреалистических, супрематистских новаций. Материя «расслаивается», распыляется, развоплощается, «срываются цельные покровы с мировой плоти» – с ужасом констатирует философ. (Вот оно, загадочное освобождение от материи с гнетом ее природных законов.) «Начинает разлагаться самый творческий акт, и творческое дерзновение подменяется дерзким отрицанием творчества», – жалуется Бердяев. (Вот оно – отсутствие критерия между «дерзким отрицанием» и «дерзновенным» утверждением).

Глубочайший кризис культуры, – вразрез со своей программной идеей фикс ставит диагноз Бердяев, – разразился на почве «безграничной умственной свободы» и «дерзновенной (?! – Р. Г.) жажды творчества», истощивших силы человека» (тут доселе положительное определение его творческой философии тоже идет под нож) .

В поднявшемся в искусстве «мировом вихре», – предрекает мыслитель, – «могут погибнуть и величайшие ценности», может не устоять человек и вообще исчезнуть всякое творчество. Ясно, что тут наш пророк – подлинный провидец сегодняшних времен.

При истощении глубинных сил человека философ отмечает угрожающий оборот, который принимает массированное развитие техники, явления буквально «космогонического» масштаба, захватившего человеческую душу, – оборот, требующий от нее как раз повышенного напряжения и духовной дисциплины. Далее, в связи с выходом на сцену истории «огромных человеческих количеств», в обществе разрушается органический принцип иерархии и качественного структурирования. Однако Бердяев не впадает вместе с испанским социологом, тоже описывавшем эпоху «массового общества», Ортегой-и-Гасетом в высокомерный снобизм по отношению к культурным низам, к толпам восставших «неквалифицированных индивидов», хотя и не старается им потрафить. Он, с такой остротой отзывавшийся на процесс профанации и вульгаризации культуры, дает нам образец великодушного разрешения проблемы: сохранить аристократизм культуры и распространить ее вширь, т.е. как раз исполнить завет христианства, которое, по его же формуле, и «аристократично, и демократично». Он замечает злободневнейшую для наших дней тенденцию, когда оставшимися без просвещения массами начинают владеть идеи-мифы. При этом груз задачи и вину за культурный разрыв, которую Бердяев видит в равнодушии интеллектуальной элиты к народу, он берет на себя, возлагает на свой класс, призывая собратьев-интеллигентов не забывать о своем общественном призвании. Бердяев бьет тревогу по поводу утраты в верхнем творческом слое «идеи служения высшей цели». И эта тревога Бердяева тоже оказалась пророческой.

Главное, что из мировых бедствий бесконечно тревожит мыслителя (и чего мы выше частично коснулись), – это распад личности, т.е. «образа и подобия Божия» в ней. С пламенным воодушевлением мыслитель призывает осознать единственный выход и вернуться на оставленный путь, ибо «только христианство может защитить личность от грозящей ей гибели». Эта гибель надвигается на человека как члена общества с двух противоположных сторон: капитализм отъединяет личность от себе подобных, замыкая ее внутри себя; марксистский материалистический коммунизм – растворяет ее в социальном коллективе. Христианство же в служении сверхличной цели создает основания для бытия личности и межчеловеческого общения. Взамен двух ущербных систем Бердяев выдвигает проект христианского «персоналистического социализма», который возьмет «всю правду социализма и отвергнет всю его ложь». Такую организацию общества можно представить в качестве некой проекции на социальную плоскость соборности Церкви.

Бердяев выступает не только пророком, но и бесстрашным рыцарем (а впрочем, пророк – всегда рыцарь): не взвешивая соотношения сил, не смущаясь тем, что «грех и зло одерживают слишком большие победы», он зовет броситься в схватку с драконом, веря в благодатную помощь тем, кто «делает дело Христово». И в этом своем призвании философ, конечно же, продолжает дело пророка-рыцаря Вл. Соловьева.

Как видим, Бердяев обличал пороки цивилизации первой половины ХХ века, которые не только никуда с тех пор не исчезли, но, напротив, расцвели к концу века пышным цветом. И потому все, что он «предсказывал» и «предуказывал» в своих обличениях тогда, еще злободневнее звучит сейчас. И потому оказывается, что чем дальше мы уходим от Бердяева, тем больше он нам нужен как диагност уродливых плодов духа, вырастающих из семян идеологии абсолютной свободы, которая вступила ныне в стадию свободы аномальной. Но это особый сюжет.

Новая встреча со старым Бердяевым[531]

Давно интриговала меня одна строчка в несравненном и незаменимом указателе Т.Ф. Клепининой «Bibliographie des ouvres de Nicolas Berdiaev» (Paris, 1978): «“Истина и Откровение. Пролегомены к критике откровения”. Ce texte original est encore indit» («Оригинальный текст еще не опубликован»).

Тут же можно было узнать, что в 1959 году даже «японец какой» уже перевел эту книгу и, возможно, «в самую душу проник». А для нас, соотечественников автора, и переводить ничего не надо, а вот поди ж ты, проникни. И я пошла в ЦГАЛИ (это был 1989 год, теперь РГАЛИ), разумеется, с соответствующим «отношением», но кроме машинописной копии «Смысла творчества», фатально предназначенной к выдаче, мне – как спешно готовящей для издательства «Искусство» двухтомник по философии творчества Н.А. Бердяева – ничего не дали. Бердяевский фонд, пожертвованный, согласно завещанию автора, свояченицей философа Евгенией Рапп русскому народу, оказался зафрахтованным высшим литературно-институциональным официозом. И одной моей частной логикой открыть этот «сезам» было не по силам.

Но вот сегодня настал этот торжественный день: заморский журавль выпущен на волю и теперь – в руках[532]. Причем книга, где автор подводит «итоги долгому процессу мысли», помимо давшего ей название труда содержит еще и собрание частично не публиковавшихся статей тех же двух лет, 1945 и 1946 годов, под заманчивым названием «На пороге новой эпохи».

Истина и откровение – вопрос грандиозный: Афины и Иерусалим, умозрение и Откровение, разум и вера!.. Но у Бердяева проблема сдвинута с этого великого противостояния в сторону другой оппозиции. Уже из подзаголовка «Пролегомены к критике откровения», а тем более из предисловия, где автор определил свой замысел как «пересмотр» в свете Духа и Истины «основных проблем христианства», а конкретнее, его «старинной священной традиции», становится ясно, что речь пойдет не столько об извечной оппозиции рационального и иррационального (или сверхрационального), сколько об оппозиции подлинного христианства и христианства так называемого «исторического» и об очищении первого от наслоений второго. Иначе говоря, здесь вместе с Бердяевым мы вступаем в круг идей Реформации начала XVI века и одновременно возвращаемся к «новому религиозному сознанию» начала XX века, когда наш философ вместе с инициативной группой «неохристиан» – Д.С. Мережковским и В.В. Розановым – и, конечно, вдохновленный отцом всех религиозных ревизионистов нашего столетия Л. Толстым, открыл эпоху своеобразной реформации в России. Куда же продвинулся Бердяев почти за полвека со времени той русской «реформации» и больше чем за три века – со времен Реформации европейской?

Лютер взялся за дело «очищения»: веры – «от людских выдумок», духа – «от мертвящего предания», христианства – от тяжкого гнета клерикализма, сковывающего общественную жизнь и личную совесть, апеллируя при этом к библейским