К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

но так же, как и Ницше, он не хочет знать утешений <…>. Его философия есть философия небытия. Смерти принадлежит последнее слово, в человеке нет бесконечности, все в нем конечно <…>. Гейдеггер не проповедует атеизма, но его учение о Dasein и о Sein <…> остается атеистическим, и это атеизм нового типа <…>. В отличие от Гейдеггера Сартр заявляет себя атеистом и даже гордится тем, что он самый последовательный атеист <…>. За миром явлений ничего нет <…>. Он почему-то считает это доказанным»[536]. Бердяев остроумно подмечает у обоих привычку употреблять новую терминологию, которая рискует оказаться оригинальнее мысли.

Однако, изобличая сартровский бесплодный нигилизм и резко отграничивая его от своей онтологии, основанной на предшествующем бытию «плодотворном» ничто Якова Бёме, Бердяев тоже рискует – оказаться в двусмысленном, шатком положении. Критика нигилиста Сартра могла бы послужить к благому пересмотру его собственной экзистенциалистской метафизики. Философ заранее уверен, что «болезненного» экзистенциализма не может быть в русской мысли, ибо «мы – дети Достоевского», но, к сожалению, и этого писателя наш адепт примата свободы над бытием тоже иногда стилизует на бёмевский лад.

Чуткий к настроениям времени, Бердяев назвал экзистенциализм «единственно живым», наряду с марксизмом и христианством, направлением мысли. Сегодня он безусловно увидел бы иную расстановку идейных сил: заметно поблекший марксизм – и христианство, отступившее и все более оттесняемое на маргинальные позиции силами восходящей деструктивной идеологии безыдейности.

Среди болезненных симптомов века – разъедающая психология индивидуализма. Тема встает в связи с огорчающими Бердяева заблуждениями Запада насчет русского народа, якобы безличного и варварского и оттого чуждого духу индивидуализма. В России, утверждает философ, не подвергшейся в полной мере цивилизационному процессу, культивирующему эгоцентризм, личность всегда была ярко выражена благодаря «православному, христианскому» воспитанию духа коммюнотарности (соборности) – явления иного рода, чем стадность и рабское сознание (легко вырастающие как раз из усредненного индивидуализма). Эту разницу, замечает Бердяев, трудно объяснить Западу, просто уже не знающему такой реальности, как дух общинности, в конце концов, братской обще-человечности. «Коммюнотарность, – поясняет он свою мысль в статье «Личность и общинность», – всегда сказывалась в русских нравах, в раскрытости русских домов <…> в нелюбви к условностям и формальностям <…> в необыкновенной способности к жертвам русского народа. В русской революции и в войне обнаруживается эта способность к жертве, и это основной мотив советской литературы. Без христианской основы такая жертвенность была бы невозможна»[537].

Но если из мира уходит дух христианства, значит, не на высоте христиане; если оно не проникло в глубину человеческой жизни, даже там, где формально исповедуется христианская вера, значит, виновна Церковь, которая вместо того, чтобы вносить в мир духовное единство и умиротворение, сама заразилась раздором и демонстрирует слабость перед «демониальными движениями». А ведь «церковь не может не иметь своего отношения» к тому, что происходит в обществе, «не совершать своих оценок, духовных и моральных, с высоты христианской истины». Так пишет Бердяев во впечатляющей статье «Раздор мира и христианство». Здесь нет уже утопических надежд на протуберанцы человеческого духа и речей о замене этики покаяния на этику творчества. Напротив, Бердяев призывает христианскую совесть отнестись к распространяющемуся безбожию как к хорошему поводу для раскаяния в собственном грехе. И первое, что Церковь должна сделать, принося плоды покаяния, – это отойти от культа «внешних форм богопочитания» и затем двинуться навстречу потерявшемуся в «хаотическом мире» человеку. Тактика христиан «должна быть приведена в соответствие с современным состоянием мира, не похожим на те времена, когда вырабатывались старые формы апологетики и миссионерской деятельности». Интересно, что все эти бесконечно злободневные для нашей церковной жизни слова произносятся их автором по адресу Западной Церкви. А надежды на спасительные реформы связываются им как раз с русским православием, которое, как он подчеркивает, в отличие от католичества и протестантства, «не надорвало своих сил во внешней активности».

Россия поможет Западу – по всему фронту кризиса цивилизации. Если не она, то кто же? Осматривая ястребиным взором видимые европейские горизонты, Бердяев встречает только знаки гибели и угасания.

Первые послевоенные годы, когда писались статьи, были для него годами смятения, воскресения трепетных надежд на возрождение родины, уже одной своей победой в войне казавшейся духовным антиподом немецкого нацизма. К тому же, длительное пребывание в самом центре буржуазной Европы, близкое наблюдение движущих сил капиталистического общества довели всегдашнюю бердяевскую суровость по отношению к нему до необратимого разочарования (теперь лучше понятного и нам). Конечно, это не заставило философа принять коммунистический строй, каков он есть, но подвигло уповать на его перерождение. Старый веховец подпал иллюзиям сменовеховца; коммунистическая, советская власть стала представляться ему меняющейся на глазах народной властью. И он делает решительное заявление: «русская коммунистическая революция началась совсем не с гуманизма, но приходит и должна прийти к гуманизму». Тут желаемое совершенно подчинило себе действительное. И даже расстроивший философа творчества «процесс» над А. Ахматовой и М. Зощенко не произвел заметных перемен в его упованиях на российское будущее: только вот «пусть» власть, которая «способствует экономическому развитию России» (в этом он уже твердо убежден) и ее «обороноспособности», «не вмешивается в духовную культуру <…> в свободные дела духа». Что ж, «пусть»!

Но ни коммунизм, отнимающий свободу, ни капитализм, разъедающий человеческий дух, не могут быть выходом из состояния «вражды и страха», каковые они сами и разжигают в нынешней цивилизации. Последнюю мечту и заветное желание Бердяев связывает с высказанной в его «Новом средневековье» и продолженной здесь мыслью о том, что человечеству предстоит пройти через «ночную полосу» истории и выйти на третий путь – к универсалистской гуманистическо-христианской «социальной демократии». Вот тут и востребуется уникальный вклад, который может внести Россия, русский народ с его религиозным стремлением к целостному преображению жизни. Для этого не хватает только одного – чтобы христианство вросло в существующий в России строй, т.е. в социализм. И это была самая тяжелая проблема для Бердяева.

Теперь строй, слава Богу, не тот. Но пока что в него врастает совсем другая, как раз самая хаотическая и разобщающая идеология – скажем, по К. Леонтьеву, – «смесительного упрощения», или, по-новому, – political correctness. Ветер дует в обратном чаемому Бердяевым направлении.

Однако еще не вечер. Исполнилось же его пророчество о том, что наша, вторая, половина века пройдет в войнах и революциях, «хотя и с антрактами». Правда, для исполнения последнего от человека не требовалось никакого противодействующего волевого усилия…

И. Роднянская

Сергей Булгаков

Вступительный портрет[538]

Вот еще один из «сей стаи славной». Сегодня, может быть, как никогда,