К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

(1918). Как «тихая дума», пришла в послевеховский умственный мир Булгакова идея Софии Премудрости Божией – от по-новому прочитанного в начале 10-х годов Соловьева и в ауре философских бесед с Флоренским; для мыслителя это была, у кого бы она ему ни блеснула впервые, «предустановленная» идея, поджидавшая его, чтобы определить пути его ума навсегда.

Восьмилетие между 1917 и 1925 годом, пока Булгаков, в конце 1922 года высланный в числе прочих идейно «нелояльных» мыслителей из России, не нашел себе прибежища во Франции и жизненного дела – в учреждении Православного богословского института в Париже, можно было бы назвать этапом смятения и беженства, если бы не свойство булгаковской интеллектуальной энергии – даже в беде действенно плодоносить. С одной стороны, – обыски и ожидание ареста в Москве, уверенность в гибели семьи, оставшейся в Крыму, и потом трудный путь к ней через фронты гражданской войны, разлука с Родиной (и навсегда – с оставшимся здесь сыном Федором), маета в Константинополе, страшные «чаадаевские» сомнения в исторической перспективе православия и России, стыд труженика за существование на «милостыню» чужеземцев. С другой стороны, – участие во Всероссийском церковном соборе 1917—1918 годов, деятельная помощь избранному на нем патриарху Тихону, радость о новообретенном священстве (надев однажды духовное платье, о. Сергий никогда его больше не снимал, несмотря на грозившие поначалу опасности), вдохновенное участие в рождении нового общественного дела – русского студенческого христианского движения, впервые консолидировавшегося в Пшерове под Прагой.

Парижский период для о. Сергия – исключительно богословский. На эти темы он пишет две трилогии: «малую» – об Иоанне Предтече, Богородице, об ангелах как живых «идеях» (в платоническом смысле) мироздания, – и «большую», в пределах этой особой сферы мысли – остро проблемную, с общим «соловьевским» названием: «О Богочеловечестве». В текстах литургической поэзии, атмосферой которых он дышал на богослужении, он находит для себя новый образный язык и чрезвычайно вырастает, как «художник понятий», как писатель, прежде «бессильно сгоравший от внутреннего пламени». Вместе с тем он ведет характерную для него беспокойную жизнь общественного деятеля, – активнейше работая в экуменическом (церковно-объединительном) всемирном движении, которому он, в духе общих своих взглядов, придает социально-космический аспект: «земное строительство навстречу небесному».

Центр творчества Булгакова, место стяжения всех его нитей, учение о Софии, стало для него также и источником страданий, ибо подпало под осуждение епископов русской Зарубежной церкви и православного Синода в Москве. (Правда, церковный раскол не позволил суммировать отрицательные оценки в качестве общеправославного окончательного мнения.) Не вдаваясь в этот специфический вопрос, мы, однако, можем попытаться обнажить жизненно-философский нерв «заподозренного» учения.

«…Над дольним миром реет горняя София, просвечивая в нем как разум, как красота, как <…> хозяйство и культура», – всю последующую жизнь Булгаков уточнял и развивал эти слова, найденные им к 1912 году. Что они значат?

Перед ответственным мыслителем в XX веке не может не встать вопрос о ценности мира. Еще задолго до того, как нашу землю оказалось возможно целиком уничтожить новым сверхоружием, никто не мог, а главное, не хотел поручиться за ее сохранность по частям – за нации, классы, природные угодья, виды животных, города и веси. Мир стал как бы не нужен ни старым религиям, ни новым идеологиям, он отдавался в добычу либо примитивной корысти, либо великому взрыву. С началом века близились, прокатывались уже все более мощные судороги самоуничтожения. Булгаков вернулся к вере, стал конфессиональным, церковным мыслителем, конечно, в силу глубоко интимного душевного процесса, а не из прагматических соображений мировой пользы. Но ему была врождена характерная для русского философского гения интуиция красоты как самосвидетельства мира о собственной ценности.

В этом пункте он, действительно, ближайший последователь Достоевского и Соловьева. Тот религиозный подъем, который вызывали у него созерцание природы, любовь, искусство (Булгаков рассказывает об этом, вправляя кусочки своей исповеди в философски напряженный текст «Света Невечернего»), он, став христианином, отказался признать иллюзией, соблазном, маревом, застилающим путь к вечности. Он стал в рамках церковности метафизически обосновывать такое христианство, которое не только спасает от «мира», от рабства низшей природе, но и спасает мир, беря на себя за него ответственность. А мир того стоит, по Булгакову, ибо весь пронизан божественными энергиями, ибо каждая вещь, каждая устойчивая черта земного бытия (пол, семья, род, нация, творчество) не являются пустой вещественной шелухой, имеют, так сказать, свой пролог на небесах, свой горний первообраз, идейный замысел в Боге: всеединый организм этих идей и есть София-Премудрость, идеальный «план» мирового целого и гарантия его надвременной ценности.

В софиологии Булгакова, даже независимо от того, будем ли мы считать ее подлинным прозрением, мифопоэтическим уклоном в христианстве или мистифицированным выражением назревших исторических нужд, таится огромная этическая сила. В ней пафос дистанции по отношению к преходящей жизни сочетается с пафосом покровительства ей и ее сбережения. Любовь к миру не как к источнику «удовлетворения потребностей», а как к бесценному художественному творению, любовь, предполагающая аскетизм, самоограничение, изживание вампирического синдрома нынешней цивилизации, – вот практические выводы булгаковской софиологии, суть предпринятого им «догматического обоснования культуры».

Земля не уничтожится, а преобразится, и в это преображение, вопреки своим падениям, вкладывает силы человечество, получившее «христианский импульс в истории», – так толковал Булгаков эсхатологическую доктрину, учение о финальных судьбах мироздания.

Предсмертные годы, итожащие жизнь, освещают о. Сергия трагическим огнем и «невечерним» светом. В 1939 году он переносит мучительную операцию по поводу рака горла, преодолевает ад умирания; лишившись голоса, а, следовательно, и служб, и лекций, он, однако, овладевает техникой речи без голосовых связок и возобновляет и то, и другое. Последовала война, оккупация Франции, вести о гибели необозримого множества невинных людей, и философа, сердцем чувствующего себя в средоточии этих безмерных бедствий, снова, как тридцать и двадцать лет назад, охватывает жажда найти «ключ к историческому шифру», оправдать Провидение и высечь искру надежды. В ответ на вызов нацистской идеологии он в занятом немцами Париже принимается за спешный труд «Расизм и христианство» (1942), в котором защищает от поглощения принципом «расы» и «крови» первореальность человеческой личности; самые напряженные мысли его сосредоточены на «еще не явленных и неразгаданных судьбах России» и исполненной полярных противоречий участи еврейства: «страшные и роковые судьбы обоих народов, каждая по-своему, знаменуют их исключительное значение <…> в жизни всего человечества…». И, наконец, он приступает к выросшему из курса лекций толкованию Апокалипсиса – Откровения Иоанна Богослова, укрепляя свое мужество проникновением в древние пророчества. Последние мысли о. Сергия Булгакова – о христианской культурной эпохе в благом «конце времен». Последнее, что, как можно догадаться, отразилось на его чудесно просветлевшем лице в часы смерти,