К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

векового исторического клубка и стали разматывать нить под названием «интеллигенция». Мы, их сегодняшние наследники, вряд ли сможем и вряд ли будем иметь основание повторить эту операцию с фотографическое точностью. Многое изменилось, исчезла у нас «интеллигенция» в прежнем специфическом смысле (хотя не исчез и еще, кажется, не потерял способности к воспроизводству тонкий культурный слой). В переживаемый ныне всесветный «век масс» практическим носителем идеологии, как правило, становится не интеллигент, а «популистский» лидер, если не тоталитарный «вождь». Перечитывая «Вехи», рецептов «распутывания» мы для себя не обнаружим, но, быть может, сумеем вооружиться предложенным там методом. Этот метод – религиозный «психоанализ», религиозно-философское диагносцирование идеологической силы, повлиявшей на ход новейшей истории и, в особенности, сотрясшей историю российскую. В русской интеллигенции такая сила, наверное, впервые обрела свою компактную социальную плоть, свое многообещающее затвердение – и веховцы не ошиблись, именно сюда направив испытующий взгляд, обратив предупреждающее слово. (Они же и предвидели, что сама интеллигенция может пасть жертвой злодуховной силы, которая разрушит первоначальное свое седалище и раскинется более вольготно и откровенно.)

Как известно, ведущие участники «Вех» – бывшие марксисты. И в их воззрении на творящуюся перед глазами историю новою вехой был как раз радикальный отрыв от исторического материализма, на обдумывание которого они еще недавно потратили немало умственных сил. «Революция есть духовное детище интеллигенции»[554], – утверждает Булгаков, и этот тезис с ним фактически разделяют и Н.А. Бердяев, и П.Б. Струве, и С.Л. Франк. В «Вехах» достаточно тревожного внимания уделено участию в революции «низов», становых классов общественной пирамиды, и, если некоторые исполненные ужаса пассажи как бы предвещают тон бунинских «Окаянных дней», то не меньше тут скорби о соблазняемом народе и надежды на хоть какую-то сохранность его духовного здоровья. Однако же, для авторов «Вех» революция есть прежде всего феномен идейного порядка, вышедший наружу мировоззренческий переворот, социальная реализация борьбы духов. Поэтому движущую силу революции они видят не в наиболее многочисленных, а в наиболее идееносных ее деятелях. Булгаков замечает, что «революция <…> оказалась как бы духовным зеркалом для всей России, и особенно для ее интеллигенции» (с. 34) – формула как будто нарочно обратная ленинской, вскоре прозвучавшей в связи с кончиной Льва Толстого: исторические события суть зеркало деяний духовных, а не (по Ленину) творения духа – зеркало материально-исторических, классовых сил.

И Бердяев, и Булгаков даже приписывают интеллигенции, словно единому и единодушному «ордену» (по позднейшему определению Г.П. Федотова), словно носительнице некой духовной воли, – свободу выбора между противоборствующими в истории «верами»: «… вина ее воли, она сама избрала путь человекопоклонства…» (Бердяев – с. 30); «… отбор этот был свободным делом самой интеллигенции, за которое она постольку и ответственна перед родиной и историей» (Булгаков – с. 42). Такая «свобода воли», несомненная (коль стать на точку зрения наших философов) применительно к личности и, в крайнем случае, к нации, в которой подчас видят единый организм с общим духом, – весьма проблематична, когда речь идет об общественной группе: овладеет ли она, может ли овладеть каким-то подобием избирающей свой путь «души»? Впрочем, быть может, здесь имеет место прозрение в тогдашней интеллигенции первообраза «партии нового типа», с которой, как со своего рода «поместной Церкви» навыворот (ср. Откр., гл. 2), возможен интегральный исторический спрос. Главное же, отношение к интеллигенции как к монолитному мыслящему телу диктовалось самой задачей сборника – здесь призыв, а не только анализ.

Итак, костяк «Вех» составляют три темы, выясняющие paзpушитeльную роль интеллигентской идеологии в отношении традиционных норм общественной жизни. Эти темы: интеллигенция и религия (Булгаков), интеллигенция и национальная государственность (Струве), интеллигенция и этика (Франк). На долю Булгакова, после статьи Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда», распахивающей двери внекастовому, свободному философскому исканию, выпало бремя, так сказать, заглавно продемонстрировать новый подход к совершившимся событиям в самом центральном и болезненном пункте, в области кредо, и он сделал это с большим мужеством, притом не всегда в согласии даже с коллегами по сборнику.

Веховскую статью Булгакова я назвала бы лирической среди прочих. Кем был Сергей Николаевич к 1909 году – одному из переломных в его внутренней биографии? В недавнем прошлом экономист, изживавший марксизм не только на высотах метафизики, но и в рамках своей специальной науки; леволиберальный, однако, на глазах правевший общественный деятель, независимый депутат II Государственной Думы, выступивший против обоюдостороннего революционно-контрреволюционного террора за консолидацию гражданского общества (1907 год); в настоящем – социальный философ, исследующий с христианских позиций западный атеистический гуманизм «просветителей» XVIII века – Фейербаха – Маркса как своего рода «религию человекобожия»; в недалеком будущем религиозный метафизик и богослов, принявший в 1918 году сан священника, а в 1922 году вместе с собратьями по духу или по культуре изгнанный за пределы отечества.

«Прогрессивная интеллигенция» восприняла «Вехи» – это общеизвестно не только из оценки, данной Лениным, – как ренегатство, отступничество от заветов своей по преимуществу социалистической веры. Булгаков был интеллигентом из интеллигентов, с «анкетой», особо типичной для этой среды. Сын потомственного провинциального священника (из любовно им описанного впоследствии г. Ливны на Орловщине), он в детстве успел прикоснуться душой к поэзии церковности, но в отрочестве нашел пищу для ума и души в тех революционно-демократических и народнических текстах, которые составляли катехизис «передового слоя». И стал, разумеется, не семинаристом, а студентом Московского университета, готовым к борьбе за народное счастье. При этом Булгаков, по его позднейшему признанию, ни на минуту не оставался в психологическом состоянии неверия. Новое интеллигентское кредо, приобретенное в гимназии и университете, сделалось для него предметом подлинно религиозной страсти – такой, которой приносятся личные жертвы: молодой Булгаков подавляет гуманитарные интересы ради политэкономии, в которой видится ему ключ к научному переустройству общества, он надевает аскетическую узду на высшие порывы души во имя своего общественного «послушания». Это ведь о себе пишет автор «Героизма и подвижничества»: «… русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием, плодом сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца и воли <…> Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные формы» (с. 38); и далее: «Религия человекобожства <…> в России была принята не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил» и получила «почти горячечные формы» (c. 43) Самое представление о фейербахианском, марксистском и в особенности русском революционном атеизме как о религии – идея, вызвавшая на страницах «Вех» сомнение у Струве и диалектическую интерпретацию у Франка, – вынесено Булгаковым из глубины личного опыта.

Столь