К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

же пережита биографически-важная, сквозная в булгаковской статье мысль о духовном инфантилизме, делающем интеллигентское миросозерцание таким примитивно-неколебимым, о философском и политическом несовершеннолетии адептов всего этого цикла идей, о понижении умственного уровня общества, в котором возобладала педократия – идеологическая власть юнцов. Для Булгакова углубленное, в силу его научной честности – критическое, изучение Маркса и марксистской литературы стало уже этапом взросления. Вместе с Марксом вошли в его сознание нешуточные вопросы насчет смысла истории, ее «начал и концов», ответы на которые приходилось искать за пределами марксизма. А поездка молодого ученого в Западную Европу, знакомство с европейской жизнью в ее так называемую «прекрасную эпоху» резко отбросили Булгакова от поверхностного, догматического западничества с его нерассуждающим прогрессизмом и приблизили к наследственной духовной родине. Отныне в его категориальный лексикон навсегда входит заимствованное у пережившего похожее разочарование Герцена слово «мещанство» – в устах Булгакова оно означает бытие в плоскостном измерении, жизнь без святыни, предельное довольство здешним и внешним, бегство от трагики, сужденной взыскующему человеческому духу. В поисках пути между Сциллой буржуазного мещанства и Харибдой не менее мещанского ввиду своей позитивистской подкладки революционаризма мыслитель ищет поддержки у Достоевского и Владимира Соловьева, в их вере, в их социальном христианстве и взгляде на миссию России. В русской литературе – в Достоевском, но также и в Герцене, и в Чехове (о них о всех он в девятисотые годы с огромным успехом читал лекции, писал философские очерки) – обретает он этическую и общественную альтернативу марксистской социологии, политически оставаясь в границах освободительного движения, а душою шаг за шагом возвращаясь в Церковь. То, что в интеллигентском кругу квалифицировалось как отступничество, для Булгакова стало преодолением былого отступничества, примирением с совестью и одновременно интеллектуальным возмужанием.

Внутренний процесс «смены вер», при всем скрытом драматизме, не сразу выходил на поверхность жизни, с трудом проецировался в плоскость политического поведения. Свою политическую одиссею сам Булгаков бегло озирает в автобиографическом очерке «Агония», написанном в начале 20-х годов: «В подготовке революции 1905 г. участвовал и я как деятель Союза Освобождения и я хотел так, как хотела и хочет вся интеллигенция, с которой я чувствовал себя в разрыве в вопросах веры, но не политики»[555]; однако после манифеста 17 октября – «уже с этого времени отделился от революции и отгородился от нее утопической и наивной мыслью о создании христианского освободительного движения, для чего нужно создать “союз христианской политики” <…>. Постепенно, по мере того, как выявлялась духовная сущность русской революции в истории 1905—1907 гг., для меня становилась невозможна всякая связь с ней. Становилось очевидно, что революция губит и погубит Россию. <…> Слишком страшно было думать всерьез и говорить о гибели России (хотя я и говорил еще в “Вехах”), тем более, что все еще оставалась надежда найти внереволюционный, свободный от красной и черной сотни культурный центр…»[556].

К 1909 году – ко времени выхода «Вех» – достигают между собой согласия все три уровня «ментальности» Булгакова, те, что делают человека сознательной личностью: вера, культурно-ценностные убеждения и социально-политические взгляды. Впереди у него – захватывающие дух философско-богословские конструкции (его знаменитая софиологическая доктрина и все, что из нее вытекает применительно к земному устроению), впереди – и неославянофильские мечтания о «белом царе» в Константинополе, мессианский хмель первых месяцев мировой войны, а потом горчайшее разочарование, долголетняя переработка старой мечты в новую – о вселенском «тысячелетнем царстве» Христа, – подарившую много подлинных вдохновений, но и немало мистических аберраций. Но все это начнется после выхода в свет булгаковского сборника «Два града» (1911), итожащего околовеховский период. Сами же «Вехи» – для мыслителя момент равновесия. И то же самое, с некоторыми оговорками, можно сказать об остальных ведущих участниках этой книги. Отсюда такая ее цельность и влиятельность.

Став религиозным философом, более того, конфессиональным – православным – мыслителем, Булгаков в общественной своей позиции переходит, подобно собратьям по «Вехам», к либеральному консерватизму, или, что равнозначно, к правому либерализму («…почвенность, верность преданию, соединяющаяся со способностью к развитию…» – из цитированного выше очерка «Агония»). В дни думского депутатства он пока еще публично рекомендовал себя «христианским социалистом», надеясь подвести религиозно-этический фундамент под «антибуржуазность», жажду солидарности и социальной справедливости. И жизненные события, и внутренний рост сдвинули его с этих, довольно шатких, оснований. В связи с чем «Героизм и подвижничество» поучительно читать в окружении близких по времени булгаковских публикаций и выступлений.

В замечательном цикле теоретических статей, как бы окольцовывающих веховскую, – «Религия человекобожия у Л. Фейербаха», «Карл Маркс как религиозный тип», «Апокалиптика и социализм» – Булгаков постепенно приходит к выводу, что социалистическая доктрина, как она оформилась в истории Нового времени, неотделима от веры в окончательное и совершенное устройство человечества на земле, достигаемое внешними средствами и исключительно собственными силами, при отказе от всех «потусторонних» упований, связанных с признанием абсолютной ценности и бессмертия каждой человеческой личности. Материалистически-упрощенный взгляд на бытие человека в учении этом сочетается с утопическим представлением о «прыжке» из мук и коллизий истории в некое бесконфликтное «царство свободы» – с мечтанием, берущим начало еще в древнеиудейской народной апокалиптике и средневековом радикальном сектантстве, но сменившим фантастические одежды на наукообразную драпировку. Центральная антитеза веховской статьи, вынесенная в ее заглавие, являет собой как бы конкретное приложение этих мыслей к духовному статусу русского интеллигента. Последний, по Булгакову, ставит себя «на место Провидения» и видит в себе спасителя народа, спасителя человечества, притом на пути внешнего и сколь возможно коренного переворота общественных условий. «Героизм» в устах автора – синоним лжемессианства, религиозного самозванства, не терпящего рядом с собой ничьих претензий на тот же пьедестал, никакого, выражаясь принятым ныне языком, плюрализма гражданской жизни. Психологию «героя»-интеллигента определяют максимализм, «историческая нетерпеливость», «стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма» (с. 59-60) – все то, что Булгаков в равной степени находит и у стародавних апокалиптиков, и у новейших «вождей», в «Философии хозяйства» (1912) и других сочинениях с безошибочностью предсказывая их социалистический личный «культ».

Еще одно влияние, одно сильное впечатление – наряду с проработкой социалистических теорий под новым углом зрения – входит в то время в ум Булгакова и налагает печать на «Героизм и подвижничество». Это знакомство с сочинением немецкого социолога Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Сегодня М. Вебер – имя классическое, одно из определивших умственный склад нашего века. Булгаков был среди первых, кто признал за немецким ученым это значение. Одновременно с выходом «Вех» Булгаков читает в Московском религиозно-философском обществе доклад «Народное хозяйство и религиозная личность» (впоследствии переработанный в статью, вошедшую в двухтомник