К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

ответ на ее триумфальное шествие, – «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии». Это было продолжением дела «Вех».

Неповторимый образ пламенного, огненного духа никогда не забудется теми, кто прочтет «Самопознание».

«Мятежный пророк»[530]

Так назвал Н.А. Бердяева один из его английских исследователей Дональд Лоури; француз Эжен Порре считал его «пророком Нового времени», во многом имея в виду мысли, высказанные в сочинении философа «Новое средневековье» о смене органической, «теллурической» эпохи эпохой техницистской и организационной. Что ж, все это так, – в чем с Бердяевым совпадают и другие культурфилософы. Но внимание мыслителя-персоналиста, не устававшего возвещать о драгоценности человеческой личности, было сосредоточено прежде всего не на перепутьях мировой цивилизации, а на «судьбе человека в современном мире» (как названа одна из его работ). «Весь мир ничто по сравнению с человеческой личностью», – не без вызова заявляет он в сочинении 1939 года «О рабстве и свободе человека».

Непосредственные и в то же время пророческие отклики мыслителя на явные и подспудные сдвиги человеческого духа, представляются сегодня наиболее захватывающим и значительным из его наследства. Именно тут, в философской публицистике и историософии, где содержатся эти отзывы на ход, коллизии и мутации духовной истории человека, на перемены в самом его образе, – а не в программных сочинениях, – дает о себе знать профетическая сторона дарований Бердяева, обладающего пламенным вдохновением моралиста и проницательностью пневматолога, различителя духов.

Но что такое пророк в каноническом смысле слова? Определение ему дал Владимир Соловьев, державший перед глазами за образец пророков библейских. Пророк 1) предваряет царство правды, идеально определяя им свое религиозное сознание; 2) обличает и судит действительное состояние своего народа и предсказывает народное бедствие как необходимое последствие противоречия с идеалом; 3) предуказывает выход народа из такого противоречия в ближайшем будущем именно благодаря признанию этого высшего сознания и подчинения ему.

Исходя из приведенной дефиниции, мы придем к выводу, что Бердяев – это пророк, но пророк «неканонический», пророк нового типа, как, вероятно, и положено быть ему в новейшие времена.

Он, действительно, «предваряет царство правды», – но есть у него такое «царство», которое не столько определяет его (пророка) сознание собой, сколько само определяется его сознанием.

Он «обличает и судит», только уже не одно лишь состояние своего народа, но и состояние человека как такового, а отсюда – и всего человечества. Он предсказывает общечеловеческое «бедствие как необходимое последствие» недолжного состояния духа.

Он также «предуказывает выход», но только обычно не в «ближайшем», а в неопределенном будущем, потому что в качестве «высшего сознания» он предлагает также и свое, утопическое сознание: это не только известный, признанный и укорененный в человечестве идеал Откровения, но по преимуществу лично им сформулированное откровение – «откровение о человеке». Таким образом, мыслитель берет на себя сразу две роли: не только пророка, но и носителя некоей «благой вести». Его «весть» – это возвещение о творческом начале как высшем даре и призвании человека, которое неподвластно никакому моральному суду: гений стоит над этикой, он «не заинтересован в спасении и гибели»; творчество не нуждается в оправдании, оно само оправдывает. Следовательно, в этой системе этики степень должного или недолжного состояния (народа, человечества) остается измерять способностью к творчеству. Однако, сознавая все-таки, что творчество бывает разное, автор новой доктрины вопреки ей оговаривается, что надо различать подлинное, «богодухновенное» деяние от дьявольского, инфернального; между тем, критерия для такого различения не дает, и потому столь принципиальная констатация в его программно-философском мире так и остается оговоркой.

Напомним обобщенно: перед нами антиномия – между христианской системой ценностей и творческим кредо, – заключающаяся в позиции Бердяева как христианского экзистенциалиста, если говорить на философском языке, – или «верующего вольнодумца», если говорить на языке религиозном. Экзистенциализм, родившийся в результате разочарования в историческом прогрессе и утраты веры в смысловые основы бытия, – это утверждение человеческой личности за счет отталкивания от мира; это одновременно облегченный вариант старой гностической ереси, учения о дурной, косной материи, о неисправимой реальности. И тут неизвестно, спасать ли ее по-христиански, преображая ее, или по-экзистенциалистски отрясти прах от ног своих у ее порога.

Надо заметить, что в своей «благой вести» Бердяев, опираясь на онтологию немецкой мистики с ее Urgrund, но желая в то же время не покидать почвы христианской, выдает это безосновное Ничто за онтологическую основу христианского мировоззрения. Именно у Бёме и Экхарта русский философ находил опору для своего персоналистского апофеоза творчества sans rivage, без берегов, то есть без содержательного определения и даже при отсутствии Бога. Экхарт призывал человека освобождаться от Бога как от запруды на пути к самому себе, к возрождению божественного в себе – зароненной в человеческую личность «божественной искорки». Бердяев вторит ему, но из этого не возникает конкретного ориентира для того, чтобы отличить богочеловеческое от человекобожеского, ибо нет все тех же предметных очертаний внеположной субъекту Истины, а следовательно, – и предпосылок для «высшего сознания», сверяясь с которым можно было бы выносить суждение о бедственном состоянии, в которое впали человеческое сообщество и отдельная личность. И о выходе из него.

Однако, отвлекаясь от обоснования своей доктрины, Бердяев как обличитель конкретных «грехов и пороков» современного человека, а также в своих «предупреждениях» о том, что ждет на подобном пути этого человека в будущем, вполне соответствует образу пророка как такового, т.е. весьма релевантен его профетическим функциям. Правда, в открывающейся картине становится ясно, что то, в чем он справедливо упрекает время, должно быть адресовано и к нему самому, ибо он в своих призывах «беспощадно» разделываться с наличными формами мира сего, с его «буржуазными табу» бросает в духовную почву семена кризисных тенденций современности. Ведь именно эта установка сознания оказалась роковой для нашего века. Иначе говоря, в разных своих ипостасях философ действовал по разные стороны духовных баррикад, находясь между призывами, с одной стороны, хранить «верность попираемому прошлому» и достоинству человеческого лица, оказывать «благородное сопротивление “духу времени”» и, с другой стороны, – стремиться к безудержному рассвобождению человека в «творческом акте» и к радикальной расправе с воплощенными формами мирового бытия.

Итак, в своей критической роли пророка Бердяев, философский публицист, – вступает в бой с реальными воплощениями как раз этого самого, развиваемого в «Смысле творчества» мятежного умонастроения, воплотившегося в разрушительных установках модернистско-авангардистского искусства. Сам Бердяев этого родства не признал: он с ужасом отшатнулся от всех побегов «нового и небывалого», которые множились как раз в процессе борьбы с затхлой «обыденностью», репрессивным обществом, «буржуазными ценностями»; оттолкнулся от дематериализации предметного мира и «распластания человеческого образа» в кубизме, в «складных чудовищах» Пикассо, от дадаистских, футуристических,