К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

суверенной личности, готовый идти на бой за ее метафизические права и достоинство со всеми земными и даже небесными инстанциями. Он выразитель экзистенциального умонастроения, или философии существования, противопоставившей себя в XX веке традиционной, академической философии с ее сосредоточенностью на «общих» безличных истинах, равнодушных к индивидуальной судьбе. «Я, – определяет себя Бердяев, – представитель личности, восставшей против объективированного “общего”. В этом пафос моей жизни». Помимо неудовлетворенности классическим рационализмом, новейшая философия существования, куда Бердяев справедливо относит и сравнительно близких себе С. Кьеркегора и Ницше, имеет и другой питающий ее источник – разочарование ходом истории, выпустившей на авансцену общественной жизни безликие массы обывателей («стадных животных», по Ницше), торжествующее и коснеющее в своем довольстве «всемство» (по Достоевскому). Недоверие к прогрессу тянется еще от ранних романтиков, и немецких и русских. «Век шествует путем своим железным», – печалился Е. Баратынский. На рубеже XIX—XX веков это шествие подвело к эпохе катастроф и социальных потрясений; мистическим предчувствием радикальных перемен была пропитана атмосфера того времени. Нарождались, по терминологии Бердяева, «новые души», конфликтные и антиномичные, к которым он относит и себя. Как хронологически, так и по радикальности своего экзистенциального протеста против мира наш мыслитель оказался впереди процесса, превратив (вместе с принципиальным антирационалистом Л. Шестовым) Россию в родину экзистенциализма.

Позже, в межвоенное и военное время, в Европе появляются французские экзистенц-романисты, квалифицирующие пребывание человека в мире на свой, чувственный манер в терминах болезнетворной «тошноты», а положение в социуме – в терминах эпидемического заболевания: «чумы».

Опыт катастроф XX века рождает в обмирщенном сознании современного человека глубинное, метафизическое разочарование в мироздании, ставит вопрос о полном перевороте в восприятии жизни (согласно известной максиме Т. Адорно: после Освенцима уже нельзя писать стихи). Натура Бердяева со всей свойственной ему отвагой и безоглядностью откликнулась на вызов времени. Правда, надежды автора «Самопознания» на то, что, анализируя свой темперамент и психологический склад («духовную и душевную структуру») и доходя в поисках их истоков до генеалогических корней, он сможет найти ключ к разгадке своего творчества, не оправдаются, поскольку ключ этот лежит в недрах самого творческого процесса. И из всей совокупности прирожденных человеку черт, т.е. из его характера, невозможно вывести характер его творческого принципа, подобно тому как из психологии нельзя вывести философию, как из физики – метафизику. Ведь какова бы ни была «природа» того или иного лица, творческое «решение» принимается им в таинственной, недетерминированной глубине свободы. «Природные данные» лишь оформляют свободный выбор личности, даже стоя на его пути; но и в последнем случае не способны его детерминировать. Через самонаблюдение можно познать свою индивидуальность, но не объяснить свою личность, – для чего требуется выходящая за пределы фактов работа рефлексии и допрос самого себя с пристрастием. Бердяев – знаменосец и даже «пленник» свободы – конечно, знал это, но оказался, как часто с ним бывало, запальчив при формулировании вопроса. Читателю этой неординарной книги нужно приготовиться к тому, что на ее страницах он встретится с целым рядом проблемных узлов, от распутывания которых будет зависеть уяснение мысли автора.

В противовес мраку и отчаянию мирочувствия французских собратьев по экзистенциализму, заявивших о себе в межвоенное время, неприятие мира у кризисного русского мыслителя носит воодушевляющий, а подчас и бравурный характер. Бердяев разочаровался в смысле объективного мира, но не в смысле человеческого существования, он полон надежд на необыкновенные возможности человека. Мыслитель требует переориентации человеческого духа с подавленного и прозаического существования на творчески напряженное, подъемное. Он провозглашает – и это его центральный и программный постулат, – что человек по замыслу о нем и призванию есть творец, активное и деятельное существо, на ответственность коего возложена судьба мира. Ведь «Бог ждет от человека» адекватного творческого действия в ответ на Свой творческий акт. С точки зрения подобной грандиозной миссии человека и его высшего достоинства Бердяев проводит актуальную ревизию закоренелой традиции Русской Православной Церкви видеть в мирянине «послушника», призванного культивировать в себе психологию покаяния и покорности. Что ж, философ прав, прав вместе с русским религиозным ренессансом начала XX века: есть в нашей Церкви наклонность к монастырскому восприятию жизни, предписывающему члену паствы отказ от собственной воли и возводящему послушание в высшую добродетель, поставленную даже над молитвой и постом.

Но «весть» Бердяева об исключительно творческом призвании человека, его «философия творчества», которую он считал новым словом и открытием в учении о человеке, появившимся в результате пережитого им «внутреннего, озарения», выходит далеко за пределы отдельных претензий к состоянию христианского сознания и преподносит крупные сюрпризы для христианской антропологии и философии в целом. Его «откровение о человеке» предстает определенным вызовом Откровению Благой вести, а не дальнейшим, во что верил автор, ее плодотворным дополнением.

Как мы узнаём из подытоживающего автобиографического повествования, Бердяев предстает тем же пламенным революционером духа, с каким мы встречаемся в его прежних философских манифестах («…Остаюсь тем же мечтателем, каким был в юности», – подтверждает он это впечатление).

Новизна бердяевского «откровения о человеке» состоит в пафосе «дерзновенного» творческого акта, смысл которого – «прорыв к другому, духовному миру» за пределы здешнего, «принудительно данного», уродливого бытия; коренное преображение его и, наконец, творение «нового, небывалого бытия», «просветленного и свободного». Замысел замечательный, однако чем же должен руководствоваться тут homo creativus, по каким образцам должен действовать теург, «ваятель жизни», перед лицом этой богочеловеческой задачи? Согласно заветной мысли Бердяева, этот творец ничем не ограничен, не определен, абсолютно беспредпосылочен. «Мое главное достижение состоит в том, что я основал дело моей жизни на свободе».

Но что такое свобода? Это – безосновное, ничто; мыслитель принципиально подчеркивает тождество обоих понятий, а также их тождество с понятиями «дух» и «творческий акт». Но что такое творческий акт, у которого нет никакого содержательного, ценностного критерия, кроме «новизны»? Он может быть любым, коль скоро не подчиняется ничему, кроме свободы. Свобода же открывает полярные возможности, чревата появлением равно и сладких и горьких плодов. По Бердяеву, творчество не подлежит никакому суду и не «нуждается в оправдании», оно само «оправдывает человека, оно есть антроподицея». Что же касается «злого творчества», о котором тоже приходится упомянуть автору, то это, спешит заверить нас он, не творчество, а обезьянничанье, когда место дерзновенного творца узурпируется дерзким самозванцем. Но как же, встает вопрос, отличить должное дерзновение от недолжной дерзости, когда они равно выражают своевольный порыв? Здесь не помогает и акцент на «новом» и «небывалом». Не помогают делу и надежды на рождающуюся в творческом акте «вечную красоту», залогом коей выдвигается «подлинное творчество». А что является гарантией подлинности? Творческий акт. Мы снова попадаем в