К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совершенно очевидно, что в революции участвуют две взаимодействующие, но по существу противостоящие друг другу силы. Та сила, на которой сосредоточена мысль Бердяева, то есть национальная почва, как бы ни была она взвихрена и засорена, может представлять собой только предпосылки революционного переворота, только горючий материал (и никак не фундамент нового строя). Для того, чтобы произвести переворот в действительности, нужна мобилизующая и организующая сила идеи. Но идеи из самой почвы спонтанно не вырастают, они вырастают из головы, притом обычно из головы самого беспочвенного индивида.
Бердяев, один из авторов «Вех», критик «кружковой интеллигенции», подрывающей органически выработанное в народе христианское сознание, сам писал о беспочвенном характере идейного производства. Он мог бы вспомнить и из Достоевского: «Идеи летают в воздухе <…> Идеи живут и распространяются по законам, слишком трудно для нас уловимым. Идеи заразительны <…>»[515]. Бердяев все это знал, и даже обо всем этом вдохновенно писал, но, встречаясь с Марксом, опускал перед ним свою гордую голову.
Тем не менее, наступает этап, когда мыслитель вроде бы приводит марксизм на очную ставку с Россией: речь идет о сравнительно поздней книге, ставшей мировым настольным пособием по «русскому коммунизму» (в 1937-м году она вышла по-английски, в 1955-м – по-русски)[516]. Давно прошло время непосредственных впечатлений от стихии массового насилия первых революционных лет, и наступила пора дать философский отчет о сути, корнях и истоках укрепившегося на родине за два десятилетия марксистского тоталитарного государства. Тут уже невозможно ограничиться ссылками на национальную психологию, неважно, порочную или полную достоинств, – в аргументацию включаются теперь ссылки на национальную… идеологию. И действительно, психея играет теперь в концепции Бердяева подсобную роль.
Описывая источники нового исторического феномена – советского строя, Бердяев запускает в обращение еще одну, пожалуй, самую спасительную для левоориентированного интеллигентского сознания, мифологему: Россия исказила суть марксизма своей собственной «идеей».
И вот каким был ход его мысли.
Дело в том, заявляет философ, что в этой стране осуществилась только профетическая, манящая сторона марксистского учения. В то время, как Маркс предназначал для реализации своих идеалов «передовую», индустриально развитую страну, отсталая Россия так вдохновилась светлым будущим, что не дожидаясь наступления у себя эпохи развитого капитализма, начала проводить их в жизнь, нарушая предуказания учителя и по дороге искажая его заветы. В подобного рода инвективах, стремящихся спасти марксизм за счет его своевольного усечения, слышны ожившие отзвуки социал-демократической интерпретации марксистской доктрины. Еще в статье 1906 года «К истории и психологии русского марксизма»[517] Бердяев взялся, впрочем, не первый, за смелую операцию разрезания марксистского учения на две части: «научно-реалистическую» и «религиозно-утопическую», «эсхатологическую» (точнее было бы сказать, хилиастическую) – или, иначе, на «объективную», «социально-эволюционную» и на «субъективную», она же «классовая». В связи с такой хирургией приходят на ум негодующие слова «вождя мирового пролетариата», Ленина, обличавшего буржуазных реформистов, стремящихся из марксизма «выхолащивать <…> его революционную живую душу»[518].
Разве не так поступает Бердяев, исключая из марксизма идеи: революционного переворота, в котором «экспроприаторов экспроприируют»; диктатуры пролетариата, сменяющей государство бывших «экспроприаторов»; партии особого типа с ее направляющей и руководящей ролью; наконец, стержневую методологию построения нового общества, основывающуюся на беспощадной классовой борьбе. Разве не в них видел Маркс «душу» своего учения, свой главный завет, и разве не их восприняли, подхватили, осуществили – а вовсе не изобрели в процессе некоей «русификации» – революционеры в России во главе с преемником Маркса – Лениным?!
Сама попытка расчленить уникальную доктрину на научную и ненаучную части проходит мимо секрета ее всесильности, которая состоит – не в ее, якобы, истинности, или «верности», как утверждал Ленин, – а в ее тотальном охвате человеческого существа: уму тут предлагается импозантная причинно-следственная «стройность», сердцу – захватывающее пророчество о «светлом будущем», воля же организуется ясной задачей разрушения существующего порядка вещей.
Не думайте, конечно, что все в текстах Бердяева так однозначно «промарксистски» и «антироссийски» истолковывается. То тут, то там он бросает такие острые замечания об активности марксистской идеи и страдательном положении России по отношению к ней, которые могли бы все поставить на свои места, дай им философ решающее слово. К примеру: вопреки лейтмотиву книги об «эсхатологическом», «русском коммунизме», извратившем марксизм, неожиданно прорывается мысль о первостепенности для Марксова учения именно революционно-пролетарского эсхатологизма. «Душа марксизма тут, – говорит он вдруг в унисон со своим критиком, вождем мировой революции, – а не в экономическом детерминизме»[519], который, как теперь подчеркивается Бердяевым, «унижает» достоинство человека. Или в другом месте, – что тоже не менее удивительно услышать от сторонника «расчленения» Маркса: ударная сила марксизма заключается в спайке его сторон. (Тогда зачем же их разрывать, если так задумано? И тем более не может быть претензий к Октябрьской революции, как к специфически русской, если в ней именно эта «ударная сила» и действовала.) Еще мы здесь читаем, что идея «мессианского призвания пролетариата» – это «рычаг, которым можно будет перевернуть мир»[520]. Значит, основоположник вероучения хотел такого переворота! И разве не все основы, на которых существовал российский мир, были перевернуты: вера, быт, культура, экономика?
Самое любопытное, что Бердяев, не замечая того, вносит в развитие марксизма вклад, аналогичный ленинскому. Как известно, Ленин обосновывал торжество коммунистического переворота в России тем, что она оказалась «слабым звеном» в мировой системе капитализма. Но, если собрать бердяевские характеристики нашего отечества, с одной стороны, и – марксистской стратегии, – с другой, то выявится закономерность, согласно которой «самое передовое учение» предназначено именно для «отсталой страны», ибо получится, что на передовую страну заготовленные в марксизме «рычаги» просто не подействуют. Она-то как раз будет вооружена против глобального переворота жизни именно своей развитостью – и материальной, и политической. И марксистские «рычаги» ей покажутся непривлекательными, а если и будут поддерживаться, то только интеллектуалами и только на экспорт. Такой вооруженности и такой бдительности в охране своей жизненной устойчивости не было в «стране победившей революции». И это проскальзывает у Бердяева в работах разных лет. В книге «Новое средневековье» (1923) он перечисляет причины той легкости, с какой революция стала эксплуатировать российскую специфику: «овечьи добродетели народа», которые составляют благоприятную почву для всякой демагогии
