К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

не между сектантской российской узостью и широтой европейской культурной традиции, – это в данном случае надуманная антитеза, – но между идеологией, истины которой предопределены и должны служить ее целям, и – философией, бескорыстно им преданной. Бердяеву представляется иногда, что марксизм может выступить спасителем русской интеллигенции от сектантской кружковщины, враждебной и чуждой объективной истине, поскольку освобождает эту интеллигенцию от реликтов «староверческого» народничества, Между тем, все то, что он перечисляет в качестве главных интеллигентских, и в том числе народнических, грехов – «любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу» и т.п. – это все идеи и лозунги общесоциалистические, во-первых, и, во-вторых, достигающие своего апофеоза именно в марксистской доктрине как в наиболее законченной и зрелой форме утопии, дошедшей до стадии «науки».

И как же вместе с автором мы можем ждать помощи от марксизма в исправлении «нашей невосприимчивости к объективной истине», когда, по словам из той же статьи, своей «ложной любовью к пролетариату», своими классовыми трактовками, которые «превращаются у марксистов в какую-то болезненную навязчивую идею», он сам, марксизм, ведет борьбу с «восприимчивостью» к истине не на жизнь, а на смерть. Ведь если, как утверждается, «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», то никаких истин искать уже не приходится.

Так, вся богатая коллекция приводимых Бердяевым внеидеологических причин забвения истины в среде «кружковой интеллигенции» не стоит нескольких спонтанно вырвавшихся у автора признаний, которые переводят все эти причины в разряд лишь более или менее благоприятных обстоятельств и открывают, наконец, подлинный, а именно – марксистский, источник понижения умственного уровня радикализующейся России, с таким волнением описанного Бердяевым.

Конечно, аналитическая мысль автора испытывает на себе остаточный эффект недавнего увлечения, но она же своими озарениями выводит нас к важной констатации, что и русская национальная, и всеевропейская культурные традиции связаны глубоким единством и то, что сотрясает основы одной, противостоит и развитию другой. Вчитываясь в опубликованный текст, мы убеждаемся, что Бердяев, подобно его сотоварищам по «Вехам», продумывал путь, на котором Россия избежала бы этих сотрясений, продолжая тем самым «универсальную, общеевропейскую и общечеловеческую» линию, философски обосновываемую «Вл. Соловьевым и родственными ему по духу русскими философами»[507].

Марксизм и Россия: По следам мысли Бердяева и за ее пределы[508]

Как экзистенциальный философ Николай Александрович Бердяев был сосредоточен на человеческом уделе, индивидуальном и историческом. Как русский человек он был привязан к судьбе России, ставшей узловым пунктом человеческой истории. Как мыслитель с пророческим темпераментом, с «огненным пафосом» отзывающийся на события эпохи, он оказался одним из властителей ее дум и выразителей ее взглядов. Потому слово Бердяева, всегда громко раздававшееся и резонирующее – сначала на родине, после высылки в 1922 году на Западе, а теперь снова у нас, – и в том, что касается случившегося в России, стало определяющим, а затем и расхожим. Как автор популярных формулировок «русского вопроса» он нас здесь и занимает.

Ясно, что речь идет об отношениях между двумя сторонами: потерпевшей крушение великой страной и, с другой стороны, торжествующей, и тоже беспрецедентной идеологией – марксизмом. Но если Россию мыслитель страстно любил, как любили ее, впрочем, все не ставшие «блудными» ее сыны, то и к марксизму он, бывший «легальный марксист», был небезразличен, как бывают небезразличны отступники веры, до конца жизни не изжившие увлечения своей молодости; более того, он был умственно зависим от марксизма. Эта двойная детерминация порождала причудливые идейные симбиозы, в которых проникновенные истины соседствуют с поверхностными впечатлениями: чересполосицу позиций, метания из стороны в сторону. Но примечательно, что каждый раз в итоге такого неуравновешенного хода мысли перевешивала одна и та же сторона. И каждый раз в этих итогах леворадикальная интеллигенция – и западная, и эмигрантская, и советская – находила точки зрения, которые успокаивали ее совесть.

Вот первая из них, изложенная через полгода после Октября в нашумевшей статье «Духи русской революции»[509] и прежде всего в главке «Гоголь в русской революции», неслучайно выделяемой в виде отдельных публикаций (например, в «Вестнике РСХД» за 1959 г., № 53, под заголовком «Гоголь в русской революции» («Из глубины»). Именно идеи этой главки, развитые позже в знаменитой книге «Истоки и смысл русского коммунизма» (1937), ввели в мировой обиход один из пагубных мифов ХХ века: о влиянии русского национального характера на характер Октябрьской революции и на становление нового, социалистического общества. Бердяев утверждает тут, что Октябрьская катастрофа есть порождение пороков, присущих русскому народу: хамства, бесчестия, лени, безобразия, пошлости, мошенничества. (Все это со стороны философа весьма неожиданно, – ведь он всегда различал в своем народе черты духовного максимализма, тяготения к крайностям, чуждого бескрылому «срединному царству» повседневности, что само по себе, может быть, и страшно, но никак не пошло, низко или ничтожно.)

«С Россией произошла страшная катастрофа, – пишет он во вступлении, предваряющем главку. – Она ниспала в темную бездну»[510]. Что же толкнуло вдруг ее в бездну? Лживость, извечная русская лень или, быть может, пошлость? Пусть грехов у русского человека будет много, но разве состояние греховности, с точки зрения христианина Бердяева, не свойственно всему человеческому роду? Отчего же именно русский народ так ужасно пал? Да и можно ли представить, чтобы национальные пороки, каковы бы они ни были (а ведь нация жила с ними до сих пор и не так уж бессмысленно), могли спонтанно перелиться в революцию; даже бунт и тот предполагает некий мобилизующий импульс. Для того, чтобы сдерживаемые страсти выпустить наружу и влить их в «один гигантский поток», нужно участие организующей воли. А это предполагает некую идею – ту самую «сознательность», вносимую в стихию, о которой так много говорил «вождь пролетарских масс».

У Бердяева же оказывается здесь, что революция, возникшая из одержимого пороками национального характера, вступила в противоборство со старым режимом, формировавшимся тем же национальным характером. Зло раздвоилось, вступив в схватку с самим собой.

Вопрос, как же могло сложиться такое парадоксальное положение, мыслитель не разъясняет. В отличие от других народов, здесь же замечает Бердяев, тоже совершавших «национальные» революции и вносивших в них «свои грехи и пороки, но также и способность к жертве и к энтузиазму»[511], Россия произвела «антинациональную», несчастную и губительную революцию и в этом, по виртуозно амбивалентному ходу мысли автора, как раз и сказался ее «национальный» характер. (Чего-чего, а уж «способности к жертве» русскому народу никогда не нужно было занимать, и философ это знал и об этом писал.) Положение, в которое поставлен здесь русский народ, совершенно безвыходно. Несчастье этой нации с