К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

– встречу с невиданным еще врагом, тоталитаризмом, нацеленным на тотальный захват человеческой души. И тот не сможет противостоять этому врагу, кто не постигнет, что душа дороже всего мира, или, как не без эмфазы формулирует Бердяев: «Весь мир ничто по сравнению с человеческой личностью, с единственным лицом человека, с единственной его судьбой»[528]. Тот чрезмерный акцент на угрозе, которую философ видит исходящей от всех вещей (вплоть до Бога и самого себя), раскрывается в перспективе грядущего порабощения. Мыслитель-персоналист словно готовит личность к собиранию внутри себя, дает умственную закалку для ее самостояния. Он чувствует, что в европейском мире идет капитуляция человеческого духа: «Человек как будто устал от духовной свободы и готов отказаться от нее во имя силы, которая устроит его жизнь внутренне и внешне»[529], – с горечью подытоживает мыслитель к середине 30-х свои давние раздумья над «судьбой человека в современном мире».

Если в программных сочинениях Бердяев настаивал на безудержном рассвобождении личности в творческом акте, призывал к отказу от всех канонов и норм, к отталкиванию от материальных, объективированных форм бытия в процессе культивирования волевого импульса «я», то в своей публицистике он вступил в отважное противоборство с «духом времени», присягая «благородной верности прошлому», воплощенным шедеврам мировой культуры, завоеваниям христианского гуманизма. Парадокс заключается в том, что мыслитель на общественном поприще оказался оппонентом самому себе. В этой безустанной борьбе он вступал в схватку с проявлениями той контркультурной, а затем и антикультурной тенденции, которую, по закону филиации идей, можно считать последствиями и плодами бердяевской идеи-фикс, – не говоря уже о том, что она реально вошла в экзальтированно-апокалиптическй поток нашего времени.

Бердяев – блистательный диагност духовных заболеваний эпохи, в его непосредственных и в то же время пророческих откликах на явные и подспудные сдвиги в духовном составе человека, упоминаемые по ходу дела в «Самопознании», перед нами предстает глубокий пневматолог, различитель духов. Он и сам знает за собой эту способность и сознательно ставит задачу такой аналитики: «За малым и раздельным в мире я вижу духовную действительность, из которой проливается свет на все». Именно здесь, в критических отзывах на ход культурной истории и перемены в образе человека, а не в теоретическом «откровении» о его творческом призвании, состоит самая существенная сторона таланта и положительного влияния мыслителя, обладающего даром харизматического пророка. Позиция, с какой он производит суд над человеком, обществом и цивилизацией, есть позиция христианского сознания, для которого судьба человека складывается в зависимости от его отношений с Богом, а судьба мира – от складывающегося в этих отношениях состояния человека. «Утверждение самодостаточности человека, – отчеканивает автор в своей философской автобиографии, – оборачивается отрицанием человека. Вместо богочеловечества утверждается бого-звериность». Убивают Бога, «а убитым оказался человек». Мыслитель предсказал, как «кризис гуманизма» подготовит «эпоху антигуманизма».

Каждое явление, воплощено ли оно в индивидуальном лице, или в интеллектуальном течении, или в историческом событии, Бердяев схватывал в его сути, обнажая коренной уклон духа и приносимые им ядовитые плоды.

Так, в «опыте общения с Мережковскими» Бердяеву открылась «новая духовная структура <…> людей двоящихся мыслей», «прикрытая схемами и антитезами неспособность к выбору и безволие, прикрытое призывами к выбору». Он с тревогой отмечает появление в прежде гениально правдивой русской литературе писателей, нечувствительных к правде, зараженных эстетическим аморализмом. Из ницшеанства, отмечает он разницу между собой, не избежавшим влияния Ницше, и «неохристианскими» апологетами «плоти», было заимствовано не «главное – героический дух Заратустры, притяжение горной вершины, своеобразная аскеза в перенесении страданий», а дионисийство низшего плана. По сути, автор констатирует здесь наступление эпохи, когда рассвобождение человека будет плохо совмещаться с его достоинством. Ту же зоркость демонстрирует он в восприятии религиозной интуиции Розанова, повернувшего от xpистианства к иудаизму и даже к язычеству. Он изобличает вошедшие в моду оккультные течения, антропософию и теософию как грозящие растворить личность в космических стихиях, загипнотизировать ее, отнять у нее волю: «Оккультизм есть форма магии по преимуществу, т.е. необходимости, а не свободы». Процесс распада, или, как писал Бердяев, «диссоциацию», современной личности он раскрывал на примере романов А. Белого и в личном поведении склонного к переменчивости и неверности…

Мыслитель с увлечением общался с сектантами и народными богоискателями, но много спорил с ними: ему претило их духовное самодовольство. Он идет наперекор особо популярным с конца XIX века в образованной среде «теориям Маркса, Ницше, Фрейда, Хайдеггера», взявшимся за разоблачение человека и «сокрушающим возвышенные учения» о нем. Сюда же Бердяев относит и современный роман. Пневматолог орлиным взором выхватывает червоточину в том «открытии подсознательного» (перешедшем в его культ, а далее – нашедшем себе место и в повседневной психоаналитической практике), которое позволяет увидеть человека «снизу, а не сверху». Сегодня психоаналитик на Западе заменил духовника, превращая исповедующегося, с его свободной волей и совестью, в жалкого пациента. В литературе Бердяев замечает новый феномен маниакальной искренности, искренности, доведенной «до рисовки некрасивыми, уродливыми признаниями» (об А. Жиде), искренности лживой (которой он посвящает блистательные статьи о поэте Б. Поплавском). Он тонко подмечает, что изобилие «безобразного и уродливого, потенциально преступного» в новой романистике не отражает трагического и катастрофического в жизни, не свидетельствует о правдивости писателя, ибо у того нет главного, а именно: отношения к изображаемому со стороны своего «высшего, глубокого “я”». Напротив, правда улетучивается в этой «рисовке уродливыми признаниями», в вызывающем самокопании, подменившем собою реальность. Как мы теперь понимаем, Бердяев сигнализировал нам о самом разрушительном симптоме литературы и художественного творчества вообще, чреватом его ликвидацией, что и наблюдается ныне. Мыслителя коробит недостаток «стыдливости и целомудренности», которыми страдают публичные интимные излияния, все более входящие в обиход тогда еще только западной литературы. Он воевал не только с «духом времени», но возвышал свой голос и по поводу общественно-исторических событий и явлений, неоднократно выступал против гитлеризма, национал-социализма и фашизма, тоталитарных установок коммунизма. В СССР Бердяев считался самой маркированной фигурой среди врагов марксистской идеологии, хотя и к Марксу, и к советской системе отношение его, вечного борца с «буржуазностью», оставалось запутанным.

Из «Самопознания», этого обозрения жизни и мысли, в суммарном виде мы узнаём то, что содержалось разъединенно в других сочинениях автора. Жаль только, что в обширной итоговой панораме не нашлось достойного места его драгоценному историософскому наследию середины двадцатых годов – «Смыслу истории» и «Новому средневековью», – поразившему своей духовной глубиной здравую часть западной интеллигенции. И по давно сложившейся тенденции самого автора (в силу постепенно растущих у Бердяева на «буржуазном» Западе симпатий к прежним, левым и социалистическим идеям) предстал неоцененным подлинный шедевр социальной мысли, созданный на второй год революции в