Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

к раковине, липецкие просторные цветочные поля и бабушку в красном, а потом черном платке. Не рисовал, не писал, курил, думал, умер потом» («Петр на просторах и Стенька в застенке»).

Курил и думал, поэтому картины так и остались ненаписанными, а стихи неспеты. Поэтому Захар и отдает этот отцов долг: завершает картины, поет стихи. Реализует то, что ранее оставалось лишь в думах.

Это отцовское и сыновье сотворчество он соединяет в эссе «Я пришел из России»: «Время, вперед! Рядом, время! Мы отцы и дети гениальных песен и книг. Мы пришли из России и уйдем в нее».

Вообще всё творчество Прилепина – это определенное воспоминание и осмысление детства. Оттуда и понимание линии родства, и чувство Родины, и внутренняя крепость. Детства, где особой силой обладают слова, фразы, поступки отца, которые сейчас, во взрослой жизни, воспринимаются уже совершенно на ином уровне.

«Как скажешь – так и будет» – эту фразу, которая стала любимой, говорил ему отец, теперь он сам повторяет ее своим близким (эссе «Как скажешь – так и будет»). В ней – ощущение хозяина, распорядителя и вершителя своей судьбы. О ценном опыте детства он часто говорит и сейчас. Про то, что в большой семье у детей появляется самоотверженность и преодолевается любая хандра.

Захар – за свободу жеста, в которой раскрываются изначальные инстинкты и через которую реализуется формула абсолютного родства. В небольшой заметке «Послушать картину, посмотреть стихи» он, сравнивая себя с отцом, пишет: «Научиться можно много чему, но искусство начинается тогда, когда ты вдруг обретаешь, простите, свободу. Только не в том банальном современном смысле, в котором это слово используется сегодня разными возбужденными гражданами.

Свободу даже не духа, а жеста.

Отец лучше меня играл на гитаре, но он играл только по нотам, а я уже в пятнадцать лет мог импровизировать; я помню, как его это обрадовало и удивило. Он спросил: а как ты это делаешь? А я сам не знал как. Ну, то есть я гнался за каждым аккордом, и разбирал его на ноты на разных ладах, и эти ноты пересыпал по наитию, и получалось забавно, а иногда даже хорошо.

Свобода у меня уже была, но мастерства не было – я поздно начал заниматься музыкой и потом вовсе забросил; и только недавно к этому занятию вернулся. Но в сорок лет великими музыкантами уже не становятся.

Однако свобода жеста у меня до сих пор имеется; поэтому я могу себе позволить написать песенку и предложить мне подпеть настоящих, патентованных рок-звезд, и они соглашаются. Они в тысячу раз профессиональнее меня, но, насколько я могу догадаться, их подкупает то, с каким, к примеру, изяществом я использую даже свои весьма банальные музыкальные навыки» (http://www.apn-nn.ru/561341.html).

Саша Тишин в романе «Санькя» в деревенском доме разглядывает «семейный иконостас». «Лица ясные, глаза широко раскрыты, суровые мужские полуулыбки» – на фото 1938 год. Прадед сотоварищи, дед, его сыновья, которых уже нет в живых и среди них – отец Саньки. Сам четырнадцатилетний Саша, который теперь «остался хранителем малого знания о той жизни, что прожили люди, изображенные на черно-белых снимках, был хоть каким-то свидетелем их бытия». Умирает дед, стара бабушка, которая рассказывает о том, «что всё умерло и больше ничего нет» (деревня, из которой «как будто кто-то вычерпал медовую мякоть августа, и осталась серость и последние мухи на ней» – «Бабушка, осы, арбуз»). Целый мир, семейная память может погрузиться в небытие. С одной стороны, – взгляд на «семейный иконостас», а с другой – грань, за которой грозится разверзнуться пустыня и где «больше ничего нет». Сам Саша между этой пустотой и жизнью, запечатленной в черно-белых снимках, которые уже никому, кроме него, ничего не скажут. Он ответствен. Его «чтение» этих снимков на стене становится актом сопричастности к этой семейной истории, которая может прервать инерцию ухода, умирания.

Именно здесь он стал иным, прочувствовал знание, познал ценность памяти, получил внутренний антидот от рассуждений пустынного философа Безлетова. Встал на пути ухода, беспамятства. Именно тогда возник вопрос: «Ценно было бы знание о том, как жили дедушка и бабушка жизнь свою? Или никчемно оно и не нужно?» Если никчемно, то и сама страна не имеет никакого смысла, и тогда прав Безлетов, что вместо нее пустота одна.

Так преодолевается безотцовщина, обретается ощущение семьи как единой общности, а не просто случайных родственников. Устраняется разрыв поколений, соединяются расходящиеся пути. Блудные дети собираются в отчем доме.

Сергей Шаргунов в повести «Ура!» говорил о поколении, обделенном детством, пребывающем в состоянии поколенческого разрыва. В главе «Поздний совок» он пишет: «У всех людей есть свои детства, но наше поколение если и обращает внимание на минувшее детство, то с явным недоумением. А ведь никто за нас наше детство не полюбит. Сами должны вспомнить и оценить. Убого поколение, детством обделенное».

Отец героя «Патологий» умер, когда сыну было шесть. Сыну он ни в чем не отказывал. Рисовал по просьбе Егора битву, богатырей, Куликово поле. Перед сном читал ему по несколько часов: «Он будто бы плыл от страницы к странице». Кстати, сам роман начинается с видения книжных развалов и движения воды. В финале этого дебютного прилепинского романа Егор «выбрел к могиле отца». Он забыл, где она находится на кладбище, и вышел наугад. Сердце знало путь. Могила была «заросшая и разоренная». Сел на могилу в ногах отца. Сейчас уже он видел богатырей, их гибель и битву.

«Мы – безотцовщина в поисках того, чему мы нужны как сыновья», – рассуждает герой романа «Санькя», понимающий, что главное его дело – встать на пути расползающейся пустоты, остановить процесс ухода в небытие. Саша Тишин похоронил своего отца. Описание того, как они с матерью и другом отца Безлетовым отвозили гроб с его телом зимой в деревню, – одно из самых проникновенных в книге.

И еще: в рассказе о посещении Тишиным деревни есть один очень символический эпизод: очистка от лопухов речного пляжа, на который он любил в детстве приходить с отцом (сравните с заросшей могилой отца в «Патологиях»). Этот пляж никто теперь не посещал, на его месте «расползся песчаный пустырь», который весь зарос «некрасивым лопушьем», заглушившим всё ясное и чистое. Саша стал освобождать пляж, выбирать с корнем лопухи, пока не уничтожил все ростки. После трудов пляж предстал, будто «переболел какой-то заразой». Преодоление этой заразы, очистка от сорняков, превращающих чистое и притягательное место в пустырь, – это и есть дело Саши. И этот пляж, заросший лопухами, конечно же, аллегория заброшенной России, которая ждет мужских рук. Символ времени, которое было «дурным, неправедным,