Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

пространства, человек становится растворенным с украшенным порядком, и каждое его действие становится равносильно молитве. Мир воспринимается слитно и нераздельно – это Божественная литургия, воспроизведение библейской истории.

Подобная симфония, тяготение к целому, преодоление распри, греховного состояния обособленности, отчужденности отличает всех национальных русских гениев. Пушкина, Есенина… Это русская судьба».

Эта слитность и нераздельность, эта русская судьба есть и у Прилепина. Да и жертвенность. Несмотря на то, что преисполнен светом, счастьем, радости барабанного боя, он растрачивает себя, жертвует собой ради этого единящего начала, которое он несет миру.

Отлично сказал о нем режиссер Юрий Быков: «Прилепин действительно борется в одиночку… Фигур его уровня и стержня, явно прорусских – практически нет. Он открытый, истовый и бесхитростный человек. Пишет полнокровно, остро. Прошел огонь и воду. Не предаст за деньги и славу».

Важно, что солнечность Прилепина заключается еще и в том, что он представляет собой пример симфонической личности, которая противоположна той или иной односторонности, однобокости, калечности. Он ориентирован на полноту и к ней стремится.

Потому как главный выбор состоится не в сфере идеологии, а в принципе: быть со своей страной. Блок, Белый, Есенин. В свое время они сделали выбор не потому, что метнулись к большевикам, а потому что были со своей страной, со своим народом и разделяли с ним всё. Как пишет Захар в «Не чужой смуте», поступи Блок или Есенин иначе, «Россия бы рухнула».

Его жизнь, его путь – это «хождение за счастьем». Любовный поход. Опыт наблюдения за ним дает ощущение причастия к этому счастью, который Захар делится в силу своей светоносности.

«Я состою из древнерусской литературы, бунташного донского казачества, французских декадентов и романов Газданова, советской поэзии, ганста-рэпа, нацбольца, омонца, грозненских руин, мертвого Луганска и мальчика, родившегося в деревне Ильинка Скопинского района от липецко-рязанских Прилепиных и рязанско-воронежских Нисифоровых. Я не интеллигент» – так он самоидентифицировался в свое юбилейное лето 2015-го в соцсети.

Ранее в статье «Сортировка и отбраковка интеллигенции» Захар писал: «Вырос в интеллигентной крестьянской семье и являюсь горожанином в первом поколении: все мои предки в прямом смысле пахали землю, отец первым из числа моей многочисленной деревенской родни получил высшее образование и стал сельским учителем». Это к вопросу о корнях.

Линия родства, составляющая мужчину

В Фейсбуке Захар как-то оставил запись: «Привет из Надыма.

Первое свое стихотворение я написал в 9 лет.

Заканчивалось оно так:

“Люблю я Русь,

клянусь”.

Прошел 31 год, но я, в сущности, только об этом и говорю.

Всё вместилось в те две строчки».

В этих двух строчках всё. Его главная клятва.

…Вы ведь помните легендарного Рэмбо?

Рэмбо, Рокки в конце 1980-х были теми самыми пришлыми варягами, которых призвали к нам, чтобы они заменили пантеон советских героев.

Недавно я наткнулся на финал второй части этого культового боевика. В нем Джон Рэмбо в исполнении Сталлоне от души крошит ужасных вьетконговцев, чем-то напоминающих орков. Расправляется он и с негодяями-садистами в форме советских десантников. Был в фильме и свой удар в спину: Рэмбо подставило собственное руководство, которое подсчитало деньги и решило, что нецелесообразно будет вызволять его вместе с пленными. Спасательный вертолет улетел, взмахнув на прощание лопастями, а Джона поместили в зловонное болото. Пересказывать все дальнейшие подвиги не имеет никакого смысла, ибо они общеизвестны. В России в видеосалонах на них вырастало целое поколение молодняка, входившего во взрослую жизнь в конце 1980-х – начале 1990-х.

В фильме важен самый финал – последний диалог. Пройдя все положенные испытания и победив всех врагов, Рэмбо беседует со своим знакомым полковником. Тот всё понимает: да, предали свои, но «нельзя же за это ненавидеть всю страну». «Ненавидеть?! Да я за нее жизнь отдам!» – отвечает ему Рэмбо. Так нас учили любить чужую страну, чужой уклад.

Понятно, что эти финальные слова – пропагандистский штамп патриотического заокеанского кинематографа времен холодной войны. Понятно, что это слова именно героя, которые не вписываются в обыденную мещанскую логику и совершенно противоречат ей. По ней Рэмбо должен был, не останавливаясь, продолжать крошить в том числе и своих, ведь они предали его, бросили на смерть. И как после этого продолжать любить свою страну, у которой такие преступные и трусливые представители? Но для героя страна – абсолютная ценность. Она может быть разной, может отвернуться от своего дитя, бросить его, но всё это никак не повлияет на изначальные их связи, так как они находятся в одной кровеносной системе. Он мог бы, конечно, как у нас сейчас модно, разделить Родину и государство и таким образом смастерить себе алиби. Но не делает этого – потому он и герой.

На фильме выросло целое поколение наших соотечественников. Подражая Рэмбо, они входили во взрослую жизнь, мечтали о далекой стране, которую можно и нужно любить, и теперь во многом рулят этой самой жизнью. Но вот такое устойчивое ощущение, что из всего боевика многим запомнилось лишь крошево злобных коммунистов. Слова же про жизнь за Родину либо не были услышаны, либо принимались за риторическую фигуру, совершенно не обязательную в жизни, либо воспринимались лишь в качестве американского достояния: там Родину можно любить, несмотря ни на что. Тогда же все услышали другое: мы никому и ничего не должны! А к Родине обратились с вопросом: что нам дала эта страна? Закатили скандал и истерику.

Но самое удивительное, что русским людям эти слова героя кинобоевика очень даже знакомы, они совершенно не воспринимаются как что-то чужеродное. Известный славянофил Алексей Хомяков в 21 год написал поэму «Ермак». В ней покоритель Сибири преодолевает соблазн стать ее царем. Вопрос был не просто в тщеславии – выбирать приходится между царским венцом Сибири и смертью. Ермак у Хомякова говорит: «И я за то России должен мстить, / Что небо ей послало Иоанна?» То есть Ермак Тимофеевич не выстраивает себе моральное алиби, по которому ему развязывает руки то обстоятельство, что в Москве сидит царь Иоанн, который предаст его смерти. Иначе была бы сейчас суверенная Сибирь, основателем которой был бы вольный казак…

Вольный, но не беспринципный. В России так бывает: здесь жажда воли вполне соединяется с жертвенностью и справедливостью. Личная жертва становится высшим проявлением вольного духа, для которого общее на порядок выше и значимее личного. И что там говорят про рабскую психологию?

«Она злодеями растерзана, попрана, /И мне ли кровь ее за то пролить? / Нет! на ее страданья, на железы, / На раны тяжкие ее / Есть у меня стенанье, горесть, слезы, / Но нет меча против нее», – заключает Ермак у молодого Хомякова. Это очень важный и