Китай, Россия и Всечеловек - Татьяна Григорьева

Недаром именно в Японии воплотился дзэнский дух, выражающий себя «вне слов» (гэнгай), вне текста (фурю мондзи): непосредственно – «от сердца к сердцу», «от учителя к ученику». Можно вспомнить слова из Нобелевской речи Кавабата Ясунари «Красотой Японии рожденный»: «громовым молчанием» ответил Вималакирти, мирянин, переживший Просветление, на вопрос о природе недуальной Реальности. Писатель традиционно настроенный не мог мыслить иначе, чем мыслили его предки, не мог не выразить сути национального духа. В дзэнских залах для медитации «сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности (мусин). Тогда исчезает „я“ (муга), наступает „Ничто“. Но это совсем не то „Ничто“, как понимают его на Западе. Скорее напротив. Это Пустота, где все существует вне преград, ограничений – становится самим собой. Это бескрайняя Вселенная души… Ученик остается единственным хозяином своих мыслей и Просветления достигает исключительно собственными усилиями. Здесь важнее интуиция, чем логика, акт внутреннего Пробуждения-Сатори, чем приобретенные от других знания. Истина не передается „начертанными знаками“ (фурю-мондзи). Истина „вне слов“ (гэнгай). Это предельно, по-моему, выражено в „громовом молчании“ Вималакирти».

Потому и начал свою речь Кавабата поэзией дзэнских монахов XIII века Догэна и Мёэ. В медитативном состоянии Мёэ общается с луной: «Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в Природу, сливаюсь с ней». [420] Японцам с древности знакомо чувство Всеродства: «Одно во всем и все в Одном», что и позволяет говорить об «эстетике Целого». [421] Другое дело, что эта идеальная модель неосуществима в социальной жизни, построенной на запретах и регламентациях разного рода, но осуществима в том смысле, который придавал ей Вл. Соловьев: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». [422] Японские же боги завещали воплотить их волю в искусстве, в образах Прекрасного, потому что Прекрасное и есть Истина. Потому традиционная культура так мало подвержена влиянию времени, что ориентирована не на социо-историческую жизнь, не на «изменчивое», а на «Неизменное», что и позволило ей обрести измерение вечности. По крайней мере, у мастера Но – Сэами были основания сказать: «Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но». Его взгляды разделяли и европейские приверженцы искусства Но в начале XX века.

Уже первый Бог, о котором повествуют «Кодзики» («Записи о деяниях древности», 712), назывался Амэ-но Минака-нуси-но ками – «Повелитель Священного Центра Небес». Он мгновенно исчез, но задал Программу на все времена. Заложенное в Подсознании не может не проявиться. Всему назначено – по Небесному образцу – иметь свой Центр, свое кокоро. Но чтобы отдельные сущности не распались, вслед за первым появились еще два бога: Таками Мусуби-но ками и Ками Мусуби-но ками, призванные соединить небесное с земным. Потому и назывались «мусуби», что значит «связывать одно с другим», а еще значит «завязь, зародыш», свидетельствуя о естественности, органическом происхождении сущего и о двуединстве, устремленном к одухотворенному Триединству, как повествуют «Кодзики».

Мог ли Человек выпасть из этой божественной Программы, несмотря на жесткие правила подчинения низших высшим? Наверное, мастерам нелегко было сохранять свою свободу, они уходили странствовать и нередко попадали в опалу. Но это все происходило на том уровне, который не достигал национальной души – Ямато дамасий, или того Подсознания, о котором говорил Судзуки. Национальная душа не может исчезнуть, как не может исчезнуть Неизменное в изменчивом мире. Не может исчезнуть и Человек, носитель этой души. Еще любимый просвещенными японцами даос Чжуан-цзы говорил: «Небо и Земля родились одновременно со мной; мир и я – одно целое». Внешний человек видит внешний, изменчивый мир и отпадает от мира внутреннего, от духовной Основы, и это гораздо опаснее, чем может показаться. «[Мирами] асуров называют те миры, покрытые слепою тьмой; в них после смерти идут люди, убившие [в себе] атмана », – сказано в упанишадах (Има упанишада, 3). Поверхностное, «зауженное сознание», как шагреневая кожа, сжимает сферу жизни и может привести к ее исчезновению. (И это, по-моему, особенно опасно для России. Если европейские страны как-то противостоят разрушительной силе техногенной цивилизации (власть которой не распространяется на внутреннего человека) – за счет продвинутости самой цивилизации, рациональной конституции, навыка законопослушания, правопорядка, то русскому человеку не на что опереться, кроме собственной совести и памяти. А именно в беспамятстве, в забвении прошлого, своих корней причина его нескончаемых бед. И никакое покаяние не поможет, если не пробудится память, сознание не пройдет обратный путь до истоков болезни. Все негативные стороны нашей жизни, от алкоголизма до бюрократии, превращающей национальное чувство и национальную энергию в пустые хлопоты, чтобы оправдать свое существование, есть тупиковый путь – путь саморазрушения.)

Об одинокости, об отчуждении человека от мира вследствие отчуждения от самого себя японцы узнали от писателей-экзистенциа-листов. Их собственная традиция развивала чувство причастности всему в этом мире, благоговения перед прошлым, чувство целого, того, что невидимо присутствует в их жизни. «Идеал японского исполнительского искусства, – пишет Масакацу Гундзи, – направлен не в будущее… в нем сильна тенденция к обращению к предкам… Искать идеалы и образцы в прошлом – это своего рода специфика восточного мышления». Само слово кэйко, «репетиция», означает «обращаться к прошлому». Этим японский театр отличается от западного: «Перемены, происходившие в западном театре, представляли собой эволюцию предшествующих форм, исчезновение старых форм по мере возникновения новых. В противоположность этому в Японии происходила не смена старых форм новыми, а имело место одновременное сосуществование старых и новых форм». [423]

Потому и говорят о «непрерывности» японской традиции и японской культуры. Не только культура, но и государство для них живой организм (кокутай – «тело государства»), заболевание которого не может не сказаться на каждом. Не отсюда ли чувство всеобщей ответственности, интуиция предвечного человека (на современном языке – «антропный принцип», противоположный антропоцентрическому)?

Наконец, что же такое хокку ? Для Мацуо Басё это вестники «Духа Творения», который поднимает человека над собой до вселенского Чувства. И хокку есть некое завершение Пути, но противоположного тому, который привел к «клиповому сознанию». При внешнем сходстве (те же неожиданные, казалось бы, сцены) – полное внутреннее несоответствие, так часть не может соответствовать Целому. Хокку не случайные фрагменты, а Цветы Бытия, рожденные Интуицией в той точке, где время и пространство сжимаются до предела или вовсе исчезают в «вечном теперь». Возможно, и это связано с божественным происхождением песни. Первые танка – «короткие песни» в 31 слог – сложили Небесные Боги в восторге ( аварэ ) перед возникающим миром. Они задали ритмический порядок чередования слогов 5-7-5-7-7. Пружинный ритм, асимметрия слогов вводит в бесконечность. Бесконечной оказалась и жизнь танка, или вака (японской песни), как и хокку-трехстиший.

Несколько веков поэты воспевали Природу, предаваясь чувству восторженной печали (аварэ). Потом и танка оказалась велика. Оставили лишь верхнюю строфу-хокку из 17 слогов. (Отсюда название «хокку», позже стали называть «хайку».) Наверное, стяжение энергии в центральную точку, извне вовнутрь, характерное не только для японской поэзии, но и для других традиционных искусств, связано с памятью о Боге Священного Центра. Чем ближе к душе-кокоро, тем ближе к сокровенной Красоте, которая таится в обычных вещах. Все может вызвать Озарение, если сосредоточить ум на одном. Хокку рождаются мгновенно, спонтанно, как неожиданно раскрывается Цветок. Или как дровосек валит могучее дерево, скажет Басё.

Хокку, таким образом, не сочиняются, а проявляются в момент Сатори, из Пустоты, из того самого «прозора» – ма, который позволяет видеть вещь в ее Таковости, «как есть» (коно мама): «Одно во всем и все в Одном». Потому Басё и наставлял учеников: «Учитесь сосне у сосны, бамбуку у бамбука. К Истине не приблизишься, следуя за собой. „Учиться“ – значит проникать в самое сердце вещи, со-переживать ей. Тогда и родится хокку». Увидишь то, чего раньше не замечал. От звука прыгнувшей в пруд лягушки содрогнется сердце; при виде ворона на засохшей ветке вдохнешь вечность.

Карээда-ни

Карасу-но томарикэри.

Аки-но курэ.

На засохшей ветке

Сидит ворон.

Осенний вечер!

А Судзуки скажет: «Есть великое Над в одиноком вороне, застывшем на ветке. Всё появляется из неведомой бездны тайны, и через всё можно заглянуть в нее. Не нужно сочинять поэму из сотен строк, чтобы дать выход чувству, которое возникает, когда заглядываешь в бездну. Когда чувство достигает высшей точки, мы замолкаем, потому что нет слов выразить это. Даже семнадцати слогов бывает много. Вставшие на Путь мастера дзэн выражают свои чувства двумя-тремя словами или ударами кисти. Если они выразят их слишком полно, не останется места для намека, а в намеке – вся тайна японского искусства. Мазок кисти, пятно может выразить что угодно: птицу, холм, человека – все во всем». [424]