Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

Я открыл дело с моей рукой, стоит моя рука, знаешь, на столе и целый день клянется: Только кто работает, тот и ест[518]. А кто не работает, должен голодать. Моя рука клянется в этом целый день, за вход десять пфеннигов, а беднота ходит смотреть и радуется». Эмми хохочет до упаду. Франц тоже смеется: «Тише, ты мне еще и вторую руку выдернешь, чумовая!»

У нового человека и голова новая

По городу разъезжает замечательная колясочка – маленький кузов на колесиках, а в ней паралитик, который приводит ее в движение при помощи рук, действуя ими как рычагами. Колясочка разукрашена массой разноцветных флажков, и паралитик едет по Шенгаузераллее, останавливается на всех перекрестках, вокруг него собирается публика, и его помощник продает открытки по десяти пфеннигов за штуку, с таким текстом:

«Кругосветный путешественник! Иоганн Кирбах, родился 20 февраля 1874 года в Мюнхен-Гладбахе, до начала мировой войны был здоров и работоспособен, предел моему трудовому образу жизни был положен правосторонним параличом. Однако я настолько поправился, что мог часами ходить пешком на работу. Благодаря этому моя семья была обеспечена от горькой нужды. В ноябре 1924 года, когда казенные железные дороги освободились от ненавистной бельгийской оккупации, ликовало все население Рейнской области. Многие германские братья выпили на радостях, что и послужило роковой причиной моего несчастья. В тот день я находился на пути домой, когда в трехстах метрах от моей квартиры меня сшибла с ног возвращавшаяся из пивной подгулявшая компания. Падение мое было столь неудачно, что я с тех пор на всю жизнь калека и никогда больше не буду в состоянии ходить. Я не получаю ни пенсии, ни какого-либо иного пособия. Иоганн Кирбах»[519].

В пивной, где в эту чудесную погоду околачивается наш Франц Биберкопф, ибо он ищет хорошего, надежного случая, который двинул бы его вперед, – в этой пивной, стало быть, какой-то юнец, видевший вышеописанную колясочку с паралитиком возле вокзала на Данцигерштрассе, подымает гвалт об этом паралитике, а также о том, что сделали с его, парнишки, отцом, у отца прострелена грудь, и он с трудом может дышать, а теперь вдруг, извольте-ка, объявили, будто это одышка на нервной почве, и потому сократили пенсию, а скоро и совсем отымут.

Его галдеж слушает другой юнец в большой кепке, который сидит на той же скамейке, но пиво перед ним не стоит. У этого парня нижняя челюсть как у боксера. «Брось! – говорит он. – Раз он калека, то на него вообще не следовало бы тратить ни гроша». – «Ишь ты какой ловкий. Сперва, небось, потащили на войну, а потом не платят». – «Так оно и должно быть, братишка. Ведь если ты сделаешь какую-нибудь другую глупость, тебе тоже за нее не заплатят. Если, например, мальчишка прокатится на колбасе, сорвется и сломает себе ногу, ему ведь ни пфеннига не дадут. Да и с какой стати? Сам виноват». – «Положим, когда началась война, тебя еще и на свете не было или ты в пеленках лежал». – «Ладно, не трепись, в Германии вся беда в том и есть, что инвалидам платят пенсии. Ничего эти люди не делают, только место занимают, а им за это еще и деньги плати».

В их разговор вмешиваются другие, соседи по столу: «Да ты чего задаешься, Вилли? Ты сам-то где работаешь?» – «Нигде. Я тоже ничего не делаю. А если мне и дальше будут платить, я и дальше ничего не буду делать. И все-таки глупость останется глупостью, что мне платят». – «Ну и еловая голова!» – смеются другие.

Франц Биберкопф – за тем же столом. Юнец в большой кепке засунул руки в карманы и вызывающе глядит на него, как он сидит, с одной только рукой. Франца обнимает какая-то женщина, спрашивает: «Ты ведь вот тоже однорукий. Скажи, сколько ты получаешь пенсии?» – «А кто это хочет знать?» Женщина кивком головы указывает на юнца: «Вот кто. Он этим делом очень интересуется». – «Нет, я им вовсе не интересуюсь, – возражает тот. – Я только говорю, что кто настолько глуп, чтоб идти на войну, тому… Ну ладно, точка». А женщина говорит Францу: «Это он просто струсил». – «Чего ж ему меня бояться? Меня ему бояться нечего. Я ж говорю то же самое. Я ничего иного и не говорю. Знаешь, где моя рука, вот та, которая отрезана? Я положил ее в банку со спиртом, и теперь она красуется у меня дома на комоде и каждый день говорит мне оттуда: Здравствуй, Франц, идиот ты этакий!»

Ха-ха-ха. Вот так номер! Занятно! Пожилой мужчина вытащил из кармана парочку толстых бутербродов, завернутых в газетную бумагу, и, разрезав их перочинным ножом, отправляет кусок за куском в рот. «Мне, например, так и не пришлось побывать на войне, – говорит он. – Меня всю войну продержали в Сибири. Теперь я живу дома, у матери, и страдаю ревматизмом. Так, может быть, и ко мне придут и отымут пособие? Вы что же это – с ума спятили?» – «А откуда у тебя ревматизм-то? – спрашивает юнец. – От торговли на улице? Что, угадал? Так вот, если у тебя кости болят, то не надо, значит, торговать на улице». – «Тогда я сделаюсь, пожалуй, сутенером». Юнец стучит кулаком по столу, по бумажкам от бутербродов: «Конечно! Пр-р-равильно! И смеяться тут вовсе нечему. Поглядели бы вы на жену моего брата, мою невестку, это очень приличные люди, ничем не хуже других, мой брат бегал как угорелый, искал работы, получал пособие, а жена все равно не знала, что ей делать с теми грошами, которые им выдавали по безработице, ведь двое маленьких детей, имейте в виду, так что она даже на поденную работу уходить не могла. Вот она и завела при случае одно знакомство, а потом, может быть, и еще. Пока наконец брат не заметил. Тогда он позвал меня к себе и сказал, чтоб я был при том, когда у него будет разговор с женой. Ну да не на таковскую он напал. Вот бы вы послушали этот балаган. Словом, мой брат отъехал, словно его водой облили. Жена закатила ему с его жалкими грошами такую отповедь, что мой братец, супруг-то благоверный, только глазами хлопал. И запретила ему являться к ней». – «Что ж, он так и не является?» – «Он бы и рад, да она не желает иметь дело с таким дураком, с человеком, который ходит отмечаться и получает пособие, да еще предъявляет претензии, когда другие зарабатывают деньги».

Тут все оказались более или менее одного мнения. Франц Биберкопф подсаживается