Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

раз за весь вечер глядит ему прямо в глаза, вынимает трубку изо рта, хочет что-то спросить, но Франц делает знак, нечего, мол, спрашивать, и уже простился с ним за руку и исчез в толпе. А Мекк стоит, почесывая затылок, и думает, что надо бы поговорить с Францем серьезно, и очень недоволен собою.

Франц Биберкопф шагает по Розенталерплац, чему-то радуется и говорит себе: К чему вся эта болтовня, надо зарабатывать деньги, на что мне Мекк, я должен наживать деньги.

Вот вы бы посмотрели на Франца Биберкопфа, как он пустился в погоню за деньгами! В нем появилось что-то новое, лютое. Ева и Герберт разрешили ему пользоваться их квартиркой, но Францу непременно хотелось обзавестись своей собственной комнатой. Таким образом, наступил неприятный момент, когда Франц нашел себе комнату и хозяйка подала ему для заполнения регистрационный листок. И вот наш Франц сидит у себя за столом, и снова приходится ему ломать себе голову: если написать, что меня зовут Биберкопф, то сейчас там справятся в картотеке, позвонят в патронат, а оттуда – повестка да расспросы: почему совсем больше не показывается, и что случилось с рукой, и где лечились, и кто платил, запутаешься с ними.

Франц со злостью стучит по столу кулаком: Патронат! На что ему патронат или попечительство о бедных? К черту их, не подобает пользоваться ими свободному человеку; он выводит, все еще злясь и волнуясь, на регистрационном листке свое имя, сперва только Франц, а перед глазами мелькают полицейский участок, патронат на Грунерштрассе, автомобиль, из которого его выбросили. Сквозь куртку он прощупывает культяпку плечевой кости – спросят, непременно спросят о руке, ну и пускай спрашивают, велика важность, будь они прокляты, я все-таки сделаю так.

И точно дубиной садит он буквы на бумагу; нет, никогда я еще не был трусом, а что касается имени, то никто не посмеет отнять его у меня, так меня зовут, таким я родился, таким и останусь: Франц Биберкопф. Лепится одна жирная буква к другой, встают перед ним тюрьма в Тегеле, аллея, черные деревья, заключенные, занятые клейкой, столярничаньем, починкой мешков. Ну-ка, обмакнем еще раз перо и поставим точку. И не боимся мы ни «зеленых», ни «быков» с жестяными жетонами. Либо я свободный человек, либо вообще не человек.

Есть жнец, Смертью зовется он.

Франц возвращает листок хозяйке, так, с этим делом покончено. Покончено! А теперь подтянем брюки, расправим как следует ноги и победоносно вступим в Берлин.

Платье делает человека[513], а у нового человека и глаза новые

На Брунненштрассе, там, где производится прокладка туннеля для подземки, провалилась в спускную шахту лошадь. Народ уже с полчаса толпится вокруг места происшествия. Прибывают на машине пожарные и продевают лошади спасательный пояс под брюхо. Лошадь стоит на сплетении водопроводных и газовых труб, почем знать, – может быть, сломала себе ногу, вся дрожит и испуганно ржет, а сверху видна только ее голова. Животное извлекают из шахты при помощи лебедки, оно отчаянно дрыгает и бьется.

Среди публики – Франц Биберкопф и Мекк. Франц соскакивает в шахту к пожарному и помогает протолкнуть лошадь вперед. Мекк и вся публика поражены, как это Франц так хорошо справляется одной рукой. Они похлопывают взмыленную лошадь, она цела и невредима.

«Франц, а ведь ты, так сказать, молодчина, и откуда у тебя столько силы в одной руке?» – спрашивает Мекк. «Это потому, что у меня крепкие мускулы. Если я захочу, все могу». Они спускаются по Брунненштрассе. Встретились они с тех пор впервые. Мекк тотчас же примазался к Францу. «Да, Готлиб, – продолжает Франц, – это у меня от хорошей еды и питья. А рассказать тебе, что я еще делаю?» Погоди, я тебя как следует разыграю. Ты ко мне больше приставать не будешь. Покорно благодарю за таких друзей. «Ну так вот, слушай, у меня теперь шикарная служба. Я стою у карусели на гуляньи на Эльбингерштрассе и выкликаю: Катанье на лошадках, для дам и мужчин, один раз кругом, – пятьдесят пфеннигов! – а на Роминтенерштрассе, чуточку подальше, я самый сильный однорукий человек в мире, но эта служба у меня только со вчерашнего дня. Можешь прийти состязаться со мной в боксе». – «Что ты врешь, с одной рукой, да вдруг бокс». – «А вот приди и посмотри сам. Там, где я не могу прикрыться, я работаю ногами». Франц явно издевается над Мекком, тот только диву дается.

Они идут своим обычным путем на Алекс, частью по Гипсштрассе, где Франц ведет Мекка к старому Дансингпаласу. «Он теперь заново отделан, – говорит Франц. – Можешь полюбоваться, как я там танцую и посиживаю в баре». Мекк не знает, куда деваться. «Что это с тобой, скажи на милость?» – «Верно, я опять принимаюсь за старое. А почему бы и нет? Тебе это не нравится? Ты против? Давай зайдем, а? Погляди, как я танцую с одной-то рукой». – «Нет, нет, тогда уж лучше в Мюнцгоф[514]». – «Идет. К тому же в таком виде нас сюда все равно бы не пустили, так что зайди как-нибудь в четверг или в субботу. Что ж, ты думаешь, я стал евнухом, потому что у меня отстрелили руку?» – «Кто стрелял?» – «А у меня вышла маленькая перестрелка с „быками“. Собственно говоря, ни за что ни про что, так, зря, на Бюловплац. Собралось там несколько ребят, купить ночью товар, парни хорошие, порядочные, но без гроша – откуда взять, чтоб не украсть? Ну вот, понимаешь, иду я и вижу, что делается, а сейчас же за углом двое таких субчиков с кисточками на шляпах. Что тебе сказать? Я моментально обратно в дом, говорю парнишке, который стоит на стреме, что, значит, так и так, но те и ухом не ведут, не желают беспокоиться из-за пары „быков“. Понимаешь, вот молодцы! Сперва, говорят, надо вынести товар. И вдруг появляются „быки“ и начинают делать обыск. Очевидно, кто-то в доме заметил, что на складе работают чужие, ну и. А товар-то был меховой, самый дамский, чтоб согреваться, когда угля мало. Ну, мы легли в засаду, и когда „быки“ вздумали пройти на склад, то им, понимаешь, никак не открыть дверь. Тем временем вся братва смылась через другой выход. А когда „быки“ позвали слесаря и тот стал ломать замок, я выстрелил в замочную скважину. Что ты на это скажешь, Мекк?» – «Где ж это было?» – спрашивает тот, и даже в горле у него пересохло. «В Берлине, за углом, на Кайзераллее». – «Полно врать-то». – «Успокойся. Я стрелял холостым патроном. Ну а