Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пивная переполнена; кельнер отпирает дверь, за нею – узкая задняя комната, пустая. Тогда вся компания переходит туда и располагается под газовым рожком. Жарко, роем носятся мухи, на полу валяется соломенный тюфяк, его подымают на подоконник, пускай проветрится. Беседа продолжается. Вилли держится крепко, не сдается.
Вдруг другой юнец, которому пришлось перед тем совсем стушеваться, замечает у Вилли на руке часы на браслетке и удивляется, что они золотые. «Ты их, верно, дешево купил, а?» – «За три марки». – «Значит – краденые!» – «Это меня не касается. Хочешь тоже такие?» – «Нет, спасибо. Чтоб меня задержали да стали спрашивать, откуда они у меня». – «Ишь, боится воровства», – смеется Вилли, озираясь кругом. «Да брось ты». – Вилли кладет руку на стол. «Стало быть, он что-то имеет против моих часов. А для меня они просто часы, которые идут и к тому же золотые». – «Это за три-то марки?» – «Погоди, в таком случае я тебе покажу что-нибудь другое. Дай-ка мне свою кружку. А теперь скажи, что это такое?» – «Кружка». – «Верно. Пивная кружка. Не спорю». – «А это что?» – «Это? Часы. Да чего ты дурака валяешь?» – «Верно. Это часы. Не сапог и не канарейка, но если хочешь, то можешь назвать эту вещь и сапогом, это как тебе угодно, это совершенно в твоей власти». – «Не понимаю, куда ты клонишь?» Но Вилли как будто знает, чего хочет, снимает руку со стола, хватает одну из девиц и говорит: «А ну-ка, пройдись». – «В чем дело? Куда пройтись?» – «Да вот тут, вдоль стены». Она не хочет, но другие кричат ей: «Ну, чего ты, пройдись, не ломайся».
Тогда она встает, глядит на Вилли, подходит к стене. «Н-но, лошадка!» – «Ступай!» – командует Вилли. Она показывает ему язык и принимается маршировать, вихляя задом. Публика смеется. «Довольно! Так вот: что она делала?» – «Показала тебе язык». – «А еще что?» – «Бегала». – «Хорошо. Бегала». Тут вмешивается женщина: «А вот и нет. Я танцевала». – «Какой же это танец? – замечает пожилой мужчина, отрываясь от своих бутербродов. – С каких это пор называется танцевать, когда человек выставляет зад?» – «Если ты свой выставишь, то это, конечно, не танец», – огрызается женщина. «По-нашему, она просто бегала», – кричат двое других. Вилли торжествующе смеется, слушает. Наконец говорит: «Ну а я скажу, что она маршировала». – «В чем же тут соль?» – нетерпеливо спрашивает юнец.
«В чем соль? А вот. Ты слышишь, что говорят? Бегала, маршировала, танцевала, по-всякому. Что, никак не сообразишь? Ну так я тебе еще раз разжую. Например, это вот была до сих пор пивная кружка, но ты можешь назвать ее и плевком, и тогда, пожалуй, всем придется называть эту вещь „плевком“, но пить из нее будут, как и раньше. А когда вон она маршировала, то говорят, что она маршировала, или бегала, или танцевала. А что было на самом деле, ты ведь видел. Своими глазами видел. Это было то, что ты видел. Точно так же, когда у человека берут часы, вовсе еще не сказано, что это есть кража. Вот видишь, теперь ты как будто начинаешь понимать. Просто они взяты, из кармана ли или с выставки в магазине, но чтоб они были украдены? Кто это может утверждать? Я, во всяком случае, не могу». И Вилли откидывается на стуле, а руки у него опять в карманах. «Что же ты говоришь, например?» – «Ты же слышал. Я говорю: они взяты. Переменили своего владельца». Вот так картина! Вилли выставляет вперед свой боксерский подбородок и молчит. Остальные призадумались. За столом на мгновение воцаряется жуткая тишина.
Внезапно Вилли обращается резким голосом к однорукому, к Францу: «Вот, например, тебе пришлось служить у пруссаков и побывать на войне. По-моему, это называется лишением человека свободы. Но на их стороне были суд и полиция, и потому, что это так, тебе заткнули рот, и теперь, говорят тебе, эта штука называется уже не лишением свободы, как ты, осел, думаешь, а долгом службы. И ты обязан его исполнять, точно так же, как и платить налоги, хотя бы ты и не знал, на что эти деньги идут».
Женщина жеманно тянет: «Ах, оставь ты, пожалуйста, политику, подумаешь, как весело!» Второй юнец смеется блеющим смехом и находит выход из положения: «Вот чушь-то! Даже жаль сидеть тут в такую хорошую погоду». – «Тогда ступай на улицу, – гонит его Вилли. – Ты, кажется, воображаешь, что политика – только здесь, в заведении, или что я, чего доброго, специально выдумываю ее для тебя. Как бы не так! Да она, брат, плюет тебе на голову, куда бы ты ни пошел. Плюет, разумеется, в том случае, если ты сам подставляешь голову». – «Довольно, будет! – кричит кто-то из окружающих. – Заткнись!»
Входят два новых посетителя. Женщина принимает грациозные позы, извивается вдоль стены, вихляет задом, кокетливо дразнит Вилли. Он вскакивает, вызывающе танцует с ней фокстрот, они прижимаются друг к другу, целуются, продолжительность горения десять минут, утвердивши форму в тесте, обожженную огнем[520]. Никто не обращает на них внимания. Франц, одноручка, принимается за третью кружку и поглаживает культяпку правой руки. Культяпка как будто горит огнем, горит, горит. Будь он проклят, этот мальчишка, этот Вилли, будь он проклят! Потом выносят вон стол, выкидывают соломенный тюфяк за окно, откуда-то появился гармонист с гармонью, сидит на табуретке, наяривает. Иоганн, мой Иоганн, все ты можешь делать там, Иоганн неутомимый, настоящий ты мужчина[521].
Люди весело отплясывают, сняв с себя пиджаки, пьют, болтают, обливаются потом. Но тут Франц Биберкопф встает, расплачивается и говорит себе: Не такие мои годы, чтоб кутить, да и не хочется, надо зарабатывать деньги. А откуда я их возьму, мне все равно!
Нахлобучил шляпу и – айда!
В обед сидят двое на Розенталерштрассе, хлебают гороховый суп, у одного из них Бе Цет, он читает, смеется: «Кошмарная семейная драма в Западной Германии». – «Ну? Чего ж тут смеяться?» – «Ты слушай дальше: отец бросает своих троих детей в воду. Всех троих сразу. Здорово! Человек серьезный!» – «А где это было-то?» – «В Хамме, в Вестфалии. Что ж, один конец. Понимаешь, дошел человек, должно быть, до точки. Но на такого можно положиться. Постой-ка, посмотрим, что он сделал
