Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Герберт вечером приходит домой, он дает Еве револьвер, на всякий случай, и не надо ждать, пока начнет стрелять другой, потому что тогда уж будет поздно. Сам он тотчас же отправляется искать Шрейбера, но того, конечно, нигде не найти. Пумсовы ребята все разъехались на каникулы, да никому и неохота впутываться в это дело. Шрейбера, разумеется, и след простыл. Деньги, которые были собраны для Франца, он прикарманил и уехал к себе в Ораниенбург. А Рейнхольду наврал, что Биберкопф от денег отказался, но с Евой удалось столковаться и деньги переданы ей, а она уж все устроит. Чего ж вам еще?
Несмотря на все это, в Берлине наступил июнь месяц. Погода остается теплой и дождливой. На свете происходят разного рода события[499]. Дирижабль Италия с генералом Нобиле потерпел аварию, упал на землю и посылает радиотелеграммы с того места, где лежит, а именно – к северо-востоку от Шпицбергена, куда очень трудно добраться[500]. Зато одному летчику посчастливилось перелететь на аэроплане, без посадки, из Сан-Франциско в Австралию в семьдесят семь часов и благополучно приземлиться[501]. Далее, король испанский все препирается со своим диктатором Примо де Риверой[502], будем, впрочем, надеяться, что дело у них наконец наладится. Приятно поражает состоявшаяся чуть ли не с первого взгляда баденско-шведская помолвка[503]; оказывается, принцесса из страны шведской спички вспыхнула любовью к принцу Баденскому. Если представить себе, как далеко находится Баден от Швеции, то невольно приходится удивляться, как это такая штука могла произойти столь скоропалительно. О женщины, от вас всегда я таю, моя вы ахиллесова пята: одну целую, о другой мечтаю, на третью уж гляжу исподтишка. Да, да, о женщины, от вас я таю. Что ж делать, я иначе не могу! А если разорюсь, не унывая, на сердце объявление Распродано! прибью[504].
К этим более или менее известным куплетам Чарли Амберг добавляет от себя: Себе ресницу вырву я и заколю тебя. Потом карандашом для губ раскрашу я твой труп. А если злость ты не уймешь, как быть тут с вашим братом? Я закажу глазунью и плесну в тебя шпинатом. Ах, ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты, я закажу глазунью и плесну в тебя шпинатом[505].
Итак, погода остается теплой и дождливой, днем температура доходит до двадцати двух градусов Цельсия[506]. При такой температуре предстает в Берлине перед судом присяжных убийца одной молодой особы Рутковский[507] и должен обелить себя. В этом деле возникает интересный вопрос: является ли убитая Эльза Арндт сбежавшей женой члена педагогического совета семинарии? Ибо этот господин считает в своем письменном заявлении вероятным, что убитая Эльза Арндт – его жена, а возможно, желал бы, чтобы так оно и было. В утвердительном случае он готов дать суду весьма существенные показания. В воздухе чувствуется какая-то деловитость[508], в воздухе что-то чувствуется, да, чувствуется. В воздухе чувствуется какой-то идиотизм, в воздухе чувствуется какой-то гипнотизм, в воздухе что-то чувствуется, да, чувствуется, и никак из воздуха уж не выходит.
А в ближайший понедельник состоится открытие городской электрической железной дороги[509]. Этим случаем пользуется Управление железных дорог, чтобы вновь обратить внимание пассажиров на опасности, осторожно, внимание, не садиться до полной остановки, обождать, штраф за нарушение правил.
Воспрянь, мой слабый дух[510]. Воспрянь и крепче встань на ноги
Бывают обмороки, которые представляют не что иное, как смерть в живом организме. Франца Биберкопфа укладывают в обморочном состоянии в постель, и он лежит, лежит в эти теплые дни и понимает, что вот-вот умрет, чувствует, что вот-вот протянет ноги. Эх, Франц, если ты теперь ничего не предпримешь, ничего действительного, окончательного, решительного, если ты не возьмешь в руки дубину или саблю и не пойдешь помахивать ею направо и налево, если, наконец, не убежишь куда глаза глядят, то, Франц, Францекен, Биберкопф, бобровая головушка, старый дружище, каюк тебе, бесповоротно! Можешь звать тогда гробовщика снимать с тебя мерку!
Он тяжко вздыхает, стонет: не хочется ему, не хочется околевать, и он не околеет. Он оглядывает комнату. Тикают стенные часы. Он еще жив, он еще не на том свете. Меня хотят ухлопать, и Шрейбер чуть-чуть не уложил меня из шпаллера, но этому не бывать. И Франц подымает, как для клятвы, оставшуюся у него руку: нет, не бывать этому.
Его охватывает неподдельный ужас. Он не в состоянии оставаться в постели. И если бы даже ему пришлось сдохнуть на улице, он должен встать, должен выйти из дому. Герберт Вишов уехал с брюнеткой Евой в Цоппот[511]. У нее есть там платежеспособный кавалер, пожилой биржевик, которого она эксплуатирует. Герберт Вишов поехал инкогнито, Ева работает чисто, они видятся ежедневно, как говорится – вместе наступать, врозь спать. Так что в эту прекрасную летнюю пору Франц Биберкопф снова шагает по улице, снова совсем один, этот единственный Франц Биберкопф, еле держится на ногах, но идет. Это – змея кобра, видите, она ползет, движется, покалечена. Но это все еще прежняя кобра, хотя и с темными кругами под глазами, да и вся когда-то откормленная зверюга теперь отощала, и брюхо у нее впалое.
Этому парню, который таскается теперь по улицам, чтоб не околеть у себя в конуре, и убегает от смерти, кое-что уже гораздо яснее, чем до сих пор. Жизнь все-таки кой-чему научила его. И вот он поводит носом, принюхивается к улицам, принадлежат ли они еще ему, хотят ли они его еще принять. Он пялит глаза на киоски с объявлениями, словно они – невероятное событие. Да, да, мой милый, сейчас ты не ступаешь широко обеими ногами, сейчас ты цепляешься за землю, стелешься по ней, сейчас ты пускаешь в ход руки и зубы, сколько их ни есть у тебя, и держишься изо всех сил, чтоб только тебя не сшибло с ног.
Адская штука жизнь, не правда ли? Это ты уже однажды познал, в пивной Геншке, когда тебя хотели выставить вон вместе с твоей повязкой
