Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

XV

   «Что́ можетъ быть на свѣтѣ хуже   Семьи, гдѣ бѣдная жена   Груститъ о недостойномъ мужѣ, 4 И днемъ и вечеромъ одна;   Гдѣ скучный мужъ, ей цѣну зная   (Судьбу однако жъ проклиная),   Всегда нахмуренъ, молчаливъ, 8 Сердитъ и холодно-ревнивъ!   Таковъ я. И того ль искали   Вы чистой пламенной душой,   Когда съ такою простотой,12 Съ такимъ умомъ ко мнѣ писали?   Ужели жребій вамъ такой   Назначенъ строгою судьбой?

XVI

   «Мечтамъ и годамъ нѣтъ возврата;   Не обновлю души моей...   Я васъ люблю любовью брата 4 И, можетъ быть, еще нѣжнѣй.   Послушайте жъ меня безъ гнѣва:   Смѣнитъ не разъ младая дѣва   Мечтами легкія мечты; 8 Такъ деревцо свои листы   Мѣняетъ съ каждою весною.   Такъ видно Небомъ суждено.   Полюбите вы снова: но...12 Учитесь властвовать собою,   Не всякой васъ, какъ я, пойметъ;   Къ бѣдѣ неопытность ведетъ.» —

7 Мечтами легкие мечты. Эпитет логически, если не грамматически, относится сразу к обоим существительным.

10–11 Здесь очень выразительная рифма, сопровождаемая своего рода дидактической паузой, возникающей благодаря тому, что строка 11 на мгновение «повисает в воздухе»: «суждено» и «но».

XVII

   Такъ проповѣдывалъ Евгеній.   Сквозь слезъ не видя ничего,   Едва дыша, безъ возраженій, 4 Татьяна слушала его.   Онъ подалъ руку ей. Печально   (Какъ говорится, машинально)   Татьяна, молча, оперлась; 8 Головкой томною склонясь,   Пошла домой вкругъ огорода;   Явились вмѣстѣ, и никто   Не вздумалъ имъ пѣнять на то:12 Имѣетъ сельская свобода   Свои счастливыя права,   Какъ и надменная Москва.

6 Как говорится, машинально. Это был модный галлицизм — «machinalement», — признанный Французской академией в 1740 г. Он не совсем прижился тогда в русском языке. Вяземский 30 мая (или апреля) 1820 г. в письме Пушкину пишет «махинально» (от фр. «machine», переведенного на русский как «махина», ныне употребляемого только с юмором), и точно так пишет это слово Пушкин в черновике строфы XVII, 6 (2370, л. 51 об.).

В романе Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (1813), т. 3, гл. 1, Элизабет Беннет (в эпизоде внезапного появления Дарси в то время, как она осматривает его поместье Пемберли и узнает много хорошего о нем благодаря «похвалам умной служанки» — его экономки, миссис Рейнолдс) отвечает своей тетке «машинально» (тот же самый галлицизм).

8 Головкой. Здесь использовано слою «головка», а не «головушка», как в главе Третьей, XXII, 5 (см. коммент. к ней).

9 В издании 1837 г. — опечатка «пошла» вместо правильного «пошли».

XVIII

   Вы согласитесь, мой читатель,   Что очень мило поступилъ   Съ печальной Таней нашъ пріятель; 4 Не въ первый разъ онъ тутъ явилъ   Души прямое благородство,   Хотя людей недоброхотство   Въ немъ не щадило ничего: 8 Враги его, друзья его   (Что, можетъ быть, одно и тоже)   Его честили такъ и сякъ.   Враговъ имѣетъ въ мірѣ всякъ.12 Но отъ друзей спаси насъ, Боже!   Ужъ эти мнѣ друзья, друзья!   Объ нихъ недаромъ вспомнилъ я.

4–7 Отзвуки этого фрагмента слышны в главе Восьмой, IX. В обоих случаях цель сугубо композиционная. В данном случае дело — в тематическом переходе. Далее идет отступление (XVIII, 12–14 — до XXII: начиная с «друзей» через «родных» и «красавиц нежных» к «самому себе»).

13 Уж эти мне друзья. Интонация здесь менее сердечная, чем в начальной строке главы Третьей, I, 1, где употреблено то же восклицание («…Уж эти мне поэты!»). Повторение слова «друзья» усиливает встревоженно-расстроенную, негативно-ироническую тональность.

XIX

   А что? Да такъ. Я усыпляю   Пустыя, черныя мечты;   Я только въ скобкахъ замѣчаю, 4 Что нѣтъ презрѣнной клеветы,   На чердакѣ вралемъ рожденной,   И свѣтской чернью ободренной,   Что нѣтъ нелѣпицы такой, 8 Ни эпиграмы площадной,   Которой бы вашъ другъ съ улыбкой,   Въ кругу порядочныхъ людей,   Безъ всякой злобы и затѣй,12 Не повторилъ стократъ ошибкой;   А впрочемъ онъ за васъ горой:   Онъ васъ такъ любитъ...какъ родной!

1–2 Ср. интонацию в байроновском «Дон Жуане», XIV, VII, 2 (см. также коммент. к «ЕО», глава Четвертая, XX, 1): «…ничто; сугубое мечтательство» (Пишо, 1824: «…Rien… c'est une simple méditation»).

4–6 Что нет презренной клеветы,

На чердаке вралем рожденной

И светской чернью ободренной…

Верхний этаж дома № 12 на Средней Подьяческой улице в С.-Петербурге, где драматург и театральный режиссер князь Шаховской (см. коммент. к главе Первой, XVIII, 4–10) постоянно устраивал веселые вечеринки с участием танцовщиц, был известен как «чердак», и поскольку именно оттуда весной 1820 г. пошли некоторые оскорбительные для чести Пушкина слухи, комментаторы считают отнюдь не совпадением использование слова «чердак» в этой поразительной строфе с ее свирепым рыком аллитерированных «р» и пророческой тональностью. (Иван Тургенев замечает в подстрочном примечании к французскому переводу Виардо, что Пушкин здесь как будто «prédire les causes de sa mort» <«предсказывает причины своей смерти»>). Однако и в самом деле 1), «враль» плодил клеветнические слухи не только на «чердаке», но делился ими со своими московскими покровителями, и 2) «чердак» (фр. «grenier») — «lieu commun» <«общее место»>, как источник сплетен.

«Враль» — это заурядный лжец, сплетник, пустобрех, бездельник-плут, «un drôle qui divague» <«болтун-пройдоxa»>, хвастливый трепач, безответственный дурак, сочиняющий или распространяющий лживые слухи. Глагол «врать» в языке того времени означал не только «говорить неправду» (как в наше время), но «болтать» и «хвастаться», нести чушь, вздорно бахвалиться. Грибоедовский Репетилов, гоголевские Ноздрев и Хлестаков — известные «врали». В следующей строке: «ободренный» — галлицизм («encouragé»).

Заметим, что в черновике (2370, л. 72 об.) в строке 5 нет ни чердака, ни враля, а есть сильный выпад против клеветника, который был у поэта на уме:

«Картежной сволочью рожденной…»

(Сволочь — фр. «canaille», «подонки», «шайка подлецов»).

Пушкин впервые попал на «чердак» Шаховского в начале декабря 1818 г. В письме Катенину (которого не видел с 1820 г.), написанном в начале сентября 1825 г., он вспоминает об этом в связи с отрывками из трагедии Катенина «Андромаха», незадолго до того появившимися в булгаринской «Русской Талии»: «…один из лучших вечеров моей жизни; помнишь? На чердаке князя Шаховского». И в том же письме наш поэт извещает своего адресата о том, что «четыре песни „Онегина“ у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них» [занят «Борисом Годуновым»].

Приблизительно 15 апр. 1820 г. военный губернатор Петербурга граф Михаил Милорадович (1771–1825), доблестный воин, «bon vivant» и несколько эксцентричный администратор, пригласил поэта к себе — поговорить по поводу распространяемой в городе рукописи антитиранических стихов, приписываемых Пушкину. Беседа носила джентльменский характер. Пушкин в присутствии губернатора запечатлел на бумаге свою великую оду «Вольность», довольно глупые «Noël» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот») и, возможно, другие небольшие стихотворения, о которых мы не знаем. Не проведи Милорадович все дело столь благожелательно, сомнительно, чтобы влиятельным друзьям Пушкина (Карамзину, Жуковскому, Александру Тургеневу, Чаадаеву) удалось убедить Александра I прикомандировать Пушкина к канцелярии по-отечески относившегося к нему генерала Ивана Инзова, главного попечителя об иностранных поселенцах южного края России, и позволить ему провести лето на Кавказе и в Крыму для восстановления здоровья, вместо того чтобы быть сосланным в кандалах в какую-нибудь северную глушь.