Всеволод Большое Гнездо - Алексей Юрьевич Карпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А защита от произвола таких вот неправедных судий могла найтись только у князя. Ещё один современник Всеволода Большое Гнездо, знаменитый писатель и интеллектуал Даниил Заточник, автор «Слова» (в другом варианте называемого «Молением»), живописал убожество своего положения, сетуя именно на отсутствие княжеской защиты и покровительства, а в результате — в качестве «подношения» князю — создав одно из самых поэтических произведений древнерусской литературы:
«...Аз бо есмь, княже, господине, аки трава блещена (чахлая. — А. К.), растяще на застении: на ню же ни солнце сиаеть, ни дождь идёт. Тако и аз всем обиден есмь, зане [не] отражён есмь страхом грозы твоеа...»141
Князь, к которому обращено «Слово», назван Ярославом Владимировичем — надо полагать, это не кто иной, как свояк Всеволода Большое Гнездо, живший то в Новгороде, то во Владимире, то в Южной Руси. (В «Молении» — более позднем варианте «Слова» — имя князя приведено иначе: Ярослав Всеволодович, то есть сын Всеволода.) Сосланный на Лаче-озеро, на самую окраину славянского мира, Даниил взывал к княжеской милости и щедрости — неотъемлемой составляющей княжеской власти:
«Да не будет, княже мой, господине, рука твоя согбена на подание убогих: ни чашею бо моря расчерпати, ни нашим иманием твоего дому истощити. Якоже бо невод не удержит воды, точию едины рыбы, тако и ты, княже, не въздержи злата, ни сребра, но раздавай людем». Ибо милостью своею князь «оживляет все человекы» — и не только «сирот и вдовиц, от велможь погружаемых» (обидимых), но и его, жаждущего княжеской милости Даниила.
Ибо без защиты и покровительства князя человек — ничто. В том числе и потому, что он беззащитен перед произволом множества его слуг, его «холопов» и «меньших» (которые и являются-то «меньшими» лишь по сравнению с князем, но не по сравнению с теми, кого они попирают, компенсируя тем свою «малость» и своё «холопское» состояние). Такова главная мысль Даниила, и мысль эта, увы, оставалась актуальной во все времена русской истории, что и заставляло книжников разных эпох переписывать и дописывать сочинение Даниила Заточника, пополняя его всё новыми и новыми афоризмами142.
Мы не знаем, за что пострадал автор «Слова». Но сам он, надо полагать, хорошо знал, о чём писал, раскрывая глаза князю на произвол его слуг, «тиунов» и «рядовичей»:
«Не имей собе двора близ царёва двора и не дръжи села близ княжа села: тивун бо его — аки огнь, трепетицею накладен, и рядовичи его — аки искры. Аше от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися...»
Имени Всеволода ни в заголовке, ни в тексте Даниилова «Слова» нет. Но и его, Всеволода, «тиунов» и «рядовичей» надо было стеречься, и не только тем, кто приближался к «царёву двору». Всеволод сознательно отгородил свой двор во Владимире от остального мира каменными стенами — но для его слуг и «меньших», «детских», а ещё в большей степени для «сильных» бояр, «градских судий» и прочих власть предержащих стены княжеского детинца служили лишь ещё одной преградой, позволяющей скрыть свои неправедные дела от глаз самого князя.
Из летописной похвалы Всеволоду Юрьевичу мы знаем, что князь — как и подобало ему — творил «суд истинен и нелицемерен». Но отнюдь не только над «сильными своими боярами». Он был «украшен всеми добрыми нравы, злыя казня, а добросмысленыя милуя» — воссоздаёт его идеальный портрет летописец. Именно в летописном некрологе Всеволода Юрьевича приведены знаменитые слова о существе княжеской власти и праве князя на суд и расправу: «Князь бо не туне мечь носить, [но] в месть злодеем, а в похвалу добро творящим».
Когда-то дед Всеволода Владимир Мономах призывал в «Поучении» своих сыновей не казнить никого смертью: «Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, не губите никакой души христианской». Однако его потомки далеко не всегда следовали этому правилу. И расправа над «злыми» ставилась в заслугу князю наравне с такими его добродетелями, как милосердие или справедливость.
Всеволод и здесь не являл собой исключения из правил. Несомненно, он отличался крутым нравом, хотя, по-видимому, старался без особой нужды не обагрять собственных рук кровью. Так, вернувшись во Владимир после одной из войн с рязанскими князьями, он, по словам летописца, «овых казни», но «овых же, пожаловав, отпусти», что летописец ставит ему в особую заслугу: «благосерд бо бе и милостив, и не рад кровопролитию никако же»143. Иногда князь прибегал и к другим способам расправы над врагами, в том числе и своими ближайшими родичами, — и порой весьма изощрённым. Он, например, изгнал из Русской земли своего племянника Юрия Андреевича (а может быть, и кого-то ещё). Ослепление племянников Мстислава и Ярополка Ростиславичей — это всё же исключительный случай, да и тогда Всеволод сделал всё, чтобы вина легла не на него, а на владимирцев, поднявших мятеж в городе. Случалось, что пленники Всеволода умирали в заточении (как, например, рязанский князь Глеб Ростиславич, а затем и его сын Роман) — но поспособствовали ли этому приставленные Всеволодом тюремщики или всё случилось само собой, естественным путём, нам неведомо.
С прочими своими противниками владимирский «самодержец» церемонился ещё меньше. Очень многие из числа новгородцев, рязанцев, черниговцев, да и своих тоже, оказывались в погребах, застенках и земляных ямах; многие содержались там не по одному году. Доставалось при этом и послам других князей, и даже лицам духовного звания. Так что можно с уверенностью сказать, что князь действительно «не туне» носил свой меч, и «месть злодеем» оставалась отличительной чертой всего его долгого правления.
В числе обычных княжеских добродетелей средневековые авторы нередко называли заботу об узниках. Ко Всеволоду это, по-видимому, не относилось. В отличие от его супруги Марии, об исключительном милосердии которой тоже повествуют летописи — и, пожалуй, в более сильных выражениях, нежели о самом князе. И вообще, если приглядеться, то можно заметить, что часть тех добродетелей, которые традиционно считались
