На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Тетя Марина гнала от себя горе активной общественной деятельностью: стала председателем уличного комитета, грозой городских чиновников и депутатов. Добивалась асфальтирования тротуара, еще чего-то…

Потом до нее дошло. Дошло то, что все ее радости и надежды, всё ее женское счастье унес с собой в могилу веселый, неунывающий красавец дядя Миша. И жизнь ее кончилась вместе с его жизнью, а началось жалкое «царапанье», то, что в Егорьевске называли: «День прошел, и слава Богу».

И тетя Марина однажды не проснулась: умерла от нескончаемого запоя. С ней рядом оставался до последнего только младший сын, неженатый Ленька. А Пашка, многодетный семьянин, жил со своими домочадцами в полученной ими квартире в микрорайоне.

В день отпевания и похорон тети Марины Ленька был трезвый, в костюме и галстуке, он даже не выпил «за помин души». И Пашка успокоился насчет него, ушел с поминок домой, оставил брата одного…

– Кабы я знал, Саня, кабы знал! – плакал Пашка, сидючи со мною во время моего спонтанного приезда в Егорьевск. – Нельзя было его одного оставлять, да ведь я весь дом обыскал, не нашел самогона того проклятого, который мамка стала перед смертью гнать, который добил ее. А самогон-то, оказывается, в подполе был!

На следующий день какая-то смутная тревога заставила Пашку прийти в родительский дом на Карла Маркса. Ленька был мертв: опился до смерти самогоном вслед за тетей Мариной. Добрый отец Виктор разрешил отпевать его, как накануне позволил отпевать тетю Марину.

А не положено отпевать-то, если совсем пьяным человек умер.

Умер от самогона и дядя Витя, муж тети Раи. Она «жалилась» мне перед его смертью, тоже в самом конце восьмидесятых:

– Витька мой совсем слабый стал, с постели в сенях не встает, я ему самогонку ставлю на пол, он не ест нищего́, только пьет и в сон заваливается. Помрет скоро мой Витька.

– А может, не давать ему самогона, сварить бульончику из вашей курочки? А? – робко, вкрадчиво говорил я тогда.

– Как же не давать, Санька? – таращила глаза тетя Рая. – Он ить просит, холера такая! Грит, еслиф я помру без выпивки, то грех на тебе будет, Рая! А я, Санька, не хочу в аду на сковородке жариса! А так – пущай сам решает.

Я пошел к ним, простился с дядей Витей – при первом взгляде видно было, что он не жилец и никакие бульончики да супчики ему уже не помогут. Отказали у дяди Вити все внутренности, и жизни его оставалось на самом донышке.

– А, Саня, – слабым голосом приветствовал меня дядя Витя, хотел помахать мне рукой, но не смог. – Самогонку будешь? Нет? Ну, хоть посиди со мной напоследок, помру ведь я завтра.

И помер на следующий день.

Тетя Рая после этого зачастила в церковь, стала соблюдать посты. Я еще несколько раз заходил к ней, когда навещал бабушку. Только теперь не отказывался я от стаканчика отборного первача, ибо уже не пронизывал меня своим потусторонним, загробным взором умирающий дядя Витя.

– Помните, тетя Рая, как вас тут все куркулихой обзывали?

– Помню, Санька, – смеялась тетя Рая заразительно. – И твоя бабка Олька пуще всех. А теперя я бизнесменом заделалась.

Я не стал объяснять тете Рае, что она не бизнесмен, а бизнесвумен, похвалил ее хозяйство – опять нутрии, как в былые времена, кролики, куры…

– А помните вашего поросенка, тетя Рая? Ну, когда я еще совсем маленький был, в детский сад ходил?

– Помню, как забыть-то… Попил мне крови тот поросенок, из дому боялась выходить. Думаете, мне сладко было на сердце, когда у вас крысы от моего порося пошли? Я же причащ-чалась все-таки, в церкву ходила, хоть и не так часто, как теперь. Не больно-то радостно куркулихой прослыть, от которой люди страдают.

Бабушка напрасно переживала, «даст ли Райка сальца аль буженинки», когда придет срок забивать порося. Тетя Рая продала подросшего подсвинка целиком, живого, когда с хряком этим сладу не стало, хотя и кастрировала его тетя Рая, и превратился он из хряка в борова. Боровок сей достиг просто чудовищных размеров, и требовался ему уже не тот хлевок дощатый, что сколотил дядя Витя, а капитальный свинарник. И вот как-то приехал к тете Рае глубокой осенью 1971-го военный уазик, и какой-то полковник в бушлате отсчитал нашей соседке стопочку денег, а потом два бравых солдатика скрутили порося, повязали и погрузили в казенную полковничью машину.

Привлеченный бесконечным, истеричным визгом поросенка, я, первоклашка, вышел за калитку и увидел, как отъезжает уазик, сотрясаемый поросячьими жалобными «уи-и, уи-и». Довольный полковник помахал мне, пацаненку, рукой из окна и даже отдал честь, приложив ладонь к козырьку фуражки.

У своих ворот стояла тетя Рая и утирала глаза грязным подолом. Я подошел, спросил:

– Теть Рай, теперь солдаты поросенка есть будут?

– Нет, Саня, солдаты едят тушенку. Им поросят не дают.

– А что это за дядя военный?

– Полковник, он издалёка, родителев приехал навестить в Бережки. Захотел помочь осу с матерюй, чтоб у них на целый год солонина была. Стал узнавать, где щего, а у меня, пощитай, на весь город один подходящий поросенок и есть. Друзья-военные ему машину и солдатиков из деревенских дали, он поросенка старикам своим повез, там и резать будут, и сало солить.

– А почему вы плачете, теть Рай? Вам поросенка жалко?

– Жалко, Саня. Хоть и надоел он мне хуже хужего, пуще горькой редьки, а все ж таки свой, родной…

Спустя годы тетя Рая умерла посреди бесконечных забот и хлопот: разбил ее инсульт, по-народному – удар. Третий по счету, как оно и положено, согласно людским поверьям: три удара, и – с катушек долой. Или – с копыт. Случилось это уже в новом веке.

И дом ее достался совершенно чужим людям, никакого отношения к прежним хозяевам не имеющим. Уж такова, видать, судьба этого дома, не переходит он по наследству и не продается, а вселяют в него людей пришлых. Такой и тетя Рая была когда-то.

Умерли тетя Даша и дядя Митя Беденко, тетя Маша Плясуха, уехал куда-то Андрейка Казьмин. И Риголету горбатого могила наконец-то исправила, надо полагать, – он лег на кладбище раньше других, еще в начале 80-х.

Ну а бабушка, моя единственная бабушка?

В тот день, первого сентября 1971 года, когда мы возвращались домой от Князевых, я терзался вопросом, который все никак не мог задать бабушке. Наконец собрался с духом и спросил:

– Ты умрешь теперь, бабушка? Да?

И прибавил с горячностью:

– Не умирай, пожалуйста! Не надо!

– Да не собираюсь я помирать, что ты, что ты, Санька! – всполошилась бабушка. – С чего ты взял?

– Да как же, бабушка, ты же сама говорила, что помрешь, когда я в школу пойду. Не умирай, поживи еще, пожа-а-луйста! Бабушка!

И все теребил ее за руку. Она погладила меня по голове:

– Да уж, пожалуй, не буду… Не помру теперь.

– А когда, бабушка? Не спеши, поживи еще подольше, а?

– Ну да, ну да… Вот закончит Санька школу, пройдет в институт, тогда и помирать можно.

– Значит, еще десять классов, да, бабушка?

– Ну, если Бог даст.

– Даст, даст! Ура!

Вот так и жила бабушка, «царапалась» от одной вехи к другой. «Прошел» Санька в институт, приехал к бабушке перед первым курсом и услышал: «Вот закончит Санька институт, пойдет на работу, тогда и помирать можно». И когда еще через пять лет хвастал перед ней Санька дипломом, а потом и служебным удостоверением, то услышал: «Вот найдет себе Санька свою суженую, погляжу я на невесту Санькину, тогда уж точно помирать можно».

Долгонько пришлось бабушке ждать-поджидать, когда привезет к ней Санька свою невесту. Уж за тридцатник перевалило Саньке, а у бабушки близился девяностолетний юбилей…

Помню, приехал я к бабушке зимой 96-го, когда она доживала век у тети Ларисы, а за стенкой также дотягивал отмеренный ему срок дядя Вася – тетю Нину рак доконал уж давно… Бабушка перед своим 90-летием стала получать какую-то фантастическую, нереальную пенсию – дождалась, ничего не скажешь. Даже больше, чем фронтовик дядя Вася и исполкомовская пенсионерка тетя Лариса. Конечно, бабушке подняли пенсию из-за