На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

у которого черные жесткие волосы начинали расти от бровей и который отличился своей игрой на гармошке во время проводов зимы. Он был дурачком безобидным, а возрасту его было этак лет за тридцать.

Безлобый, бывало, шел прямо посреди улицы Советской, по разделительной полосе, и наяривал на гармошке, и было его очень жалко. Особенно любил он такие выходы с цыганочкой в дождь или мокрый снег, когда и без него тоска на прохожих наваливалась. Он прижимал гармошку к груди, выпячивал вперед свою голову безо лба и смотрел куда-то вдаль. И пер среди машин и автобусов. Старухи говорили, что он Божий человек. Может, даже и Алексеем его звали, не помню. Для всех нас он был просто Безлобым.

Он жил за хозчастью и заросшей детской площадкой, в том самом деревянном двухэтажном доме, где в войну мать убила и сварила младенца, чтобы накормить остальных детей. Во дворе этого дома ее тогда и расстреляли, а теперь там жила вреднющая очкастая Маруська Ржанкина и еще много всякого народу.

Вот на приступочке этого дома, навроде того как дядя Миша возле своей входной двери, и любил греться на солнышке Божий человек Безлобый. Сидит и на гармошке играет. Проходящие мимо мальчишки никогда не упускали случая подразнить его:

– Безлобый! Безлобый!

Он плевался в их сторону, что-то вылаивал с подвыванием.

Так и на этот раз было, за неделю, наверно, до первого сентября. Стали Безлобого дразнить, он – отлаиваться в ответ… А в месте том дорога была разбита, и оковалки асфальта лежали на обочине. Мальчишки и давай кидать их в Безлобого – и убили. Он уже лежал с размозженной головой на тропинке, а они все кидали и кидали в него асфальт. Пока не вышел кто-то из дому того и не прогнал пацанят. И гармошку оковалками тяжеленными они изломали. Вот ее-то, видать, и забрал себе дядя Миша, а теперь чинил.

– Погодь немного, Санек, я тебе сейчас сыграю вальс «На сопках Маньчжурии», – просил дядя Миша. – Мои парни не дождались, ухряли. Вон шпарят.

– Некогда, Миша, нам вальсы твои слушать, – сказала бабушка, тихо гордясь: мол, не хуже других, внука в школу провожаю!

В школьном дворе группировались разновозрастные компании: те, кто первый раз в первый класс, жались к ногам своих бабушек. Мамы, конечно, почти были все на работе и не могли, а чаще – боялись отпроситься, чтобы в этот «сентябрьский день погожий» «впервые привести за ручку сюда» своих чадушек с цветами. Всюду в школьном дворе – платочки бабушек… И потом, очень скоро, когда нас, младшеклассников, переведут во вторую смену, те же бабушки в осеннюю хмарь и зимнюю стужу с пургой будут встречать нас внизу, возле школьной раздевалки, и вести домой темными, непролазными от луж или сугробов проулками…

Мы были поколеньем внучат, которых мамы, измотанные поденщиной, истерзанные нескончаемой склокой с мужьями, сожителями и соседями, препоручили бабушкам, и те, руководимые одним лишь внутренним чутьем, не обученные методам воспитания будущих строителей коммунизма, искренне и простодушно старались сделать нас такими, как все, чтобы оградить нас, внучат своих, от тех страшных бед, которые выпали на их долю – долю верующих людей, довоенных, исконных…

Две большие девочки, которые, как я заслышал, будут ходить уже – страшно представить! – во второй класс, вздыхали умудренно, по-бабьи:

– Слава Богу, один год отучились.

– Да, отучились…

Чуть в сторонке об этом же переговаривались их бабушки.

Я завидовал этим большим девочкам: действительно, отучиться целый год – это большое дело, это и вправду суметь пережить надо, перетерпеть, перемочь.

Ивановой не было, ее, видимо, отдали в другую школу – может быть, даже в новую-модерновую двенадцатую, что в ненавистном микрорайоне, где еще недавно был директором, потом – завучем, а потом – простым учителем дядя Вася…

Помню, как подошли ко мне два больших мальчика, один спросил:

– В первый класс?

– Да, – выдавил я.

– Хочешь, мы тебе Москву покажем?

– Хочу.

– Тогда смотри!

Тот, что повыше, заскочил мне за спину, обеими руками схватил меня за уши и сильно потянул вверх. От боли я встал на цыпочки, а он все тянул и тянул.

– Ну что, видишь Москву? – спрашивал второй.

– Не-ет! – проорал я.

Подбежала бабушка и отбила меня, вызволила…

Я помню, как избавил наконец-то свою потную ладонь от непомерно большого букета астр (так называли тети-Раины цветы две девочки-второклассницы). Помню свою первую учительницу – Елену Викторовну, которую просто обожал все то время, что она вела нас. Елена Викторовна поставила мне за что-то пятерку в первый же день моей начавшейся тогда десятилетней школьной эпопеи.

Первая пятерка, и пятеркам этим конца уже не будет…

Любая четверка, даже по нелюбимой математике, расстраивала меня, сбивала мой внутренний темп. И помню, в первом или втором классе Елена Викторовна решила внести разнообразие в жизнь своих подопечных, то есть – нас. Оглашая оценки за диктант, она после произнесения моей фамилии сделала паузу, а затем торжественно, звонко выдала: «Два!» Класс охнул, а Елена Викторовна победоносно обвела сидящих за партами своим взором, словно говоря: «Вот видите? У нас нет неприкасаемых!» А тут и звонок прозвенел, учительница вышла из класса, и сразу же все – ну, во всяком случае, почти все мальчишки и даже некоторые из девчонок-тихонь, не сговариваясь, бросились к моей парте, обступили меня и принялись прыгать вокруг, корчить рожи, вопить в безудержном ликовании: «А-а-а, двойку получил, двоечник, двоечник!» Перед моими глазами плясали радостные, победоносные лица двух моих лучших друзей – Левки Моисеева и Лешки Сысоева, они гримасничали и орали: «Двоечник!» А Игорь Кузьмичев, такой же пятерочник, как я, второй отличник в нашем классе, незаметно выскользнул за дверь…

Я безучастно, почему-то совершенно спокойно разглядывал лица моих одноклассников, словно и не со мной все это происходило и не сейчас, я был так подавлен этой двойкой, что до всего остального мне и дела не было.

Никто не ударил меня, даже не дотронулся, словно я и впрямь был неприкасаемым. Каждый понимал, что за это будет наказан, поставлен в угол, что его бабушку или, чего доброго, маму вызовут в школу, и тогда – прощай, порция мороженого в ближайший месяц. И вообще, я не припомню случая, чтобы двоечники били отличников. Пожалуй, и не было такого. Хотя мы играли вместе, спорили и даже ссорились. Но… Слишком добротную стену возвели между нами учителя, слишком подчеркнуто разделяли нас на лучших и худших.

Звеньевыми октябрятских «звездочек» могли быть только отличники, таких «звездочек» – по семь-восемь учеников – у нас в классе было три, в каждой – совет «звездочки», составленный из тех, кто учился на четыре и пять. У каждой «звездочки» был вожатый – пионер из третьего или четвертого класса, ему полагался помощник-октябренок – нечего и говорить, что он был лучшим учеником. Только отличник мог быть старостой класса, председателем совета отряда – это уж позже, когда мы пионерами станем. И у всех школьников постепенно вырабатывалось непреложное убеждение, что пятерочники – это некий прообраз начальства, а когда мы все вырастем, они станут настоящим начальством. Это люди особые, бить их нельзя, ну разве что иногда, когда они сами нарываются. Потому что за ними стоят грозные учителя, сам директор школы, комсомол и вообще – вся мощь социалистического государства.

Раннее, воспитанное сызмальства понимание того, что двоечники и троечники всегда, всю свою жизнь, будут внизу, а отличники – наверху, и принятие двоечниками этого порядка, молчаливое признание его правильности, примирение с ним – все это спасало отличников от унижений, побоев и открытой ненависти.

В тот день, когда мне поставили мою первую и единственную в то время двойку, Елена Викторовна, когда уже стемнело, постучала в наше окошко. Мы с бабушкой что-то читали вслух и были поражены этим выходящим из ряда вон событием – как когда-то, давным-давно, визитом воспитательницы из моего детского сада. И что же? Елена Викторовна, усевшись за обеденный стол возле печки, говорила примерно те же слова, что и Таисья Павловна. Она, подбирая выражения, объясняла бабушке, что поставила мне двойку из воспитательных целей, чтобы Саша не слишком-то выделялся из коллектива, не больно-то много воображал