На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

– Он здесь, Иванова! Зырь, зырь! – обрадованно лопотал я, увидев торчащую из-под лестницы лапу кота. – Дымок, Дымок! Проснись!

Я плюхнулся на попу и принялся теребить эту лапу, тянуть ее на себя. Это была задняя лапа, я догадался. Меня оттаскивала назад чья-то рука, я сквозь одежду опознал бабушкину суковатую хватку, попытался вывернуться, но бабушка держала цепко, не вырвешься.

Она уже смекнула, что к чему:

– Саша, не трожь его! Отпусти лапу!

Но я-то, я-то еще не допёр, не дотумкал, не докумекал, я продолжал упрямо вытягивать кота на всеобщее обозрение. Бабушка сразу двумя руками уцепилась за мой воротник и с силой выволокла меня из-под лестницы вместе с котом, лапу которого я сжимал и не отпускал. Дымок тоже, как и я, волочился по полу, голова его почему-то задралась назад, елозила по доскам и не подымалась.

Громко закричала Иванова, задрыгала ногами, стала биться в руках своей бабушки. Бабушка Ивановой, видать, соображала не так шустро, как моя, до нее только сейчас дошло наконец, в чем тут дело, и она прошептала: «Господи помилуй, да он же у вас дохлый!» И проворно перехватила Иванову поперек живота, понесла свою «внученьку Ирочку» прочь, они вдвоем кубарем скатились с крыльца, сбив половик набекрень. Я слышал, как гремела щеколда, видимо, бабушка Ивановой никак не могла с ней справиться, и моя бабушка уже спешила к ней на помощь:

– Сейчас, сейчас! Погодите! Не ломайте калитку!

Бабушка не поспела: калитка была распахнута, во дворе – пусто. Я понуро топал за бабушкой, а она причитала:

– Вот ведь страм-то Господень, прям хоть в церковь теперь не ходи, ведь ославит на всю ивановскую эта бабка Иванова. А что же я Мишке-то Князеву теперь скажу, он ведь еще одну поллитру будет требовать, а не то так две, и ведь он в своем праве – ухайдакал наш Крыс кота Мишкиного…

Я выбежал за калитку и увидел их удаляющиеся спины – Иванова шла с прямой спиной и оскорбленно задранной головой, ее бантики на косичках потряхивались при каждом шаге, а бабушка Ивановой семенила согбенно, даже своим загривком выражая обиду.

– Ты дура, Иванова! – закричал я что есть мочи.

Иванова оглянулась.

– Сам ты дурак! – завопила она на всю улицу, и я понял, что больше не хочу с ней водиться.

Бабушка стояла рядом и все гладила меня по макушке.

– Прости меня, Санёга, это я во всем виновата. Не серчай на бабушку.

И всхлипнула:

– Прости меня, дуреху старую.

Волна теплой жалости к бабушке накрыла меня, я прижался к ее затхлому фартуку и затараторил, зачастил с жаром:

– Ты не виновата, бабушка! Ты самая лучшая! Я люблю тебя больше всех! Больше мамы, больше папы, больше Кати!

– Нельзя так говорить, Сашуля, – повторяла бабушка и все гладила и гладила меня по макушке. – Нельзя…

– Можно, бабушка! Ты самая хорошая на свете, бабушка!

И я действительно любил в тот момент бабушку больше всех на земле, и на донце этой сердечной любви сжалась в клубочек, будто спящий котенок, пушистая, добрая жалость.

Эпилог

И как-то сошло все на нет, затерлось, позабылось… Мое горе горькое, большое, в три обхвата, потерзало меня, потерзало… Но ведь кругом распускались на деревьях листочки, солнышко притапливало сильнее, можно снова было печь картошку и жарить хлеб на горящем костерке, лить свинец во дворе, бить «финальти» и выкапывать в песочнице гусениц-шелкопрядов – так называл их Чурихин. А по вечерам, как стемнеет, вокруг березы летали неповоротливые майские жуки, и я вместе с Князевыми азартно ловил их: мы сбивали жуков своими подброшенными вверх курточками, они грузно падали на асфальт и – всё, бери голыми руками. Я гладил тяжелого, твердого жука по блестящей коричневой спинке, мы тут же начинали спорить – «бык» это или «корова»? У одних головка была черной, у других – красной. И Пашка Князев говорил, что в аптеке возле керосиновой лавки принимают крылышки майских жуков по две копейки за пару, и если наловить пятьдесят жуков, то можно получить целый рубль.

Я засовывал своего жука в спичечный коробок (тогда коробки эти делались из щепы), напихивал туда свежих березовых листочков, но жук никогда их есть не хотел. Наутро нес это сокровище в садик – хвастать перед другими мальчиками, которые тоже приносили свои глянцевые трофеи. И всё происходило под один и тот же ликующий рефрен: скоро, скоро лето, длинное-предлинное! Все внутри замирало от радостных предчувствий, отвечать на уроках было легко и весело, не то что зимой.

– Ты больше так девочек не называй никогда, Санёга, – научала меня бабушка. – Это слово нехорошее, стерва-то. Я ж его по-свойски при тебе говорила, не на людях. И то в сердцах. Ну мало ли что скажет бабка старая, а ты и повторяешь.

– А что это за слово такое? Что означает?

– Так, Санёга, нехороших тётенек называют, – строго сказала бабушка и поджала губы, явно осуждая всех на свете «нехороших тетенек», без изъятия.

А вчера дядя Витя говорил мне, что стерва – это дохлая лошадь. Уж он-то вроде должен бы знать… И ничего обидного в мертвой лошади я не находил. Ну разве что – чуть-чуть, потому что умирают только очень старые лошади, а Иванова – еще девочка, еще маленький совсем жеребеночек. Вот она поэтому и обиделась, наверно.

А оказывается, стерва – это еще и «нехорошая тетенька». Тогда понятно. Я уже примерно представлял, кто такие «нехорошие тетеньки». В детсаду объяснили – и девочки объяснили, и мальчики. И еще – стиляги, поющие песни в скверике возле памятника «На троих». Битлы то есть. Нехорошие тетеньки сидят без трусов на коленях у чужих дяденек, и при этом им нисколечко не стыдно. Им это даже нравится. Поэтому бабушка называет их бесстыжими. А не нехорошим тетенькам не нравится сидеть без трусов на коленях у чужих дяденек, им бывает от этого стыдно, когда они так сидят.

Бабушке удалось кое-как объясниться в церкви с бабушкой Иры Ивановой, они даже вроде бы посмеялись над той историей с мертвым котом Дымком.

Дядя Миша несколько дней кряду шатался под нашими окнами, и моя бабушка не открывала их, устамши от домогательств соседа. Он стучал иной раз в стекло, ныл сквозь слезы:

– Эх, баб Оль, помер Дымок-то! Какой был котик необыкновенный! Дай, баб Оль, трешницу, Дымка помянуть…

Как-то дядя Миша таки улучил момент, когда бабушка распахнула створки, прильнул своим лбом к подоконнику, голова его мешала бабушке закрыть окно, а он всё стоял так, бубня монотонно:

– Дай Дымка помянуть… За упокой… Родной был он мне, безгрешная котья душа…

– Миша, да ты серку не жуешь! – корила его бабушка через оконный проем.[22]

Дядя Миша оттолкнулся лбом от подоконника, посмотрел мутным взглядом, раскачиваясь на нетвердых ногах.

– Жую! – проговорил он с вызовом.

Бабушка не выдержала этих заунывных приставаний, дала дяде Мише рубль, к немалому его изумлению.

Дымка дядя Миша еще на Красную горку забрал к себе, потом, как чуть протрезвел, увез его в лес на своем мотоцикле и там похоронил. Мертвый Дымок совершенно не походил на тех раздавленных грузовиками кошек, что я видел на дороге – с выпученными глазами и лужей крови возле морды, а порой даже с вывалившимися сзади окровавленными кишками. А Дымок был целенький, такой милый, словно действительно уснул, а не умер от укуса матерого, ядовитого Крыса. Так я думал тогда, хотя, возможно, «котик – серенький лобок» умер из-за чего-то другого, чего я не приметил.

– У него нерв становой крыса перекусила, паралич Мишкиного кота разбил, – говорила с уверенностью тетя Даша Беденко. – Он же задубел весь, захряс, все нутро у него свело.

Мы с Ивановой несколько дней подряд строили друг другу рожи и показывали языки, а то и вообще делали вид, что незнакомы, потом нас прорвало одновременно, и мы снова рассказывали друг другу прочитанные книжки, вздыхали по-взрослому, что впереди – «забота», школьные уроки и домашние задания, мы притворно переживали насчет будущих своих оценок, хотя оба заранее знали, что мы, конечно же, будем учиться лучше всех.

Потом Иванова уехала на лето куда-то к родне в деревню,