На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

и мы с бабушкой посмеивались понимающе: теперь-то она узнает, как это – ворочаться по ночам из-за мышиной возни за стенкой, да какие пакостницы эти соседские кошки-стервы. Может, и с крысами доведется ей стакнуться, если есть свинарник поблизости.

И как-то уже не больно-то хотелось мне сидеть с ней за одной партой, с такой красивой, такой чужой стервой.

В июне снова наступил мой день рожденья, и на этот раз это был теплый солнечный день, бабушка купила большой «невский» пирог с толстой прослойкой заварного крема – это в честь нашего князя, Александра Невского! – чудесный, воздушный пирог с легкой кислинкой, а крем хотелось не поедать даже, а пожирать. Воткнула бабушка в пирог семь копеечных церковных свечек, и мы сидели в передней комнате, смотрели на огоньки и радовались празднику.

Никто к нам не приехал. Мама, папа и Катя поздравили меня в письме задолго до именин. Зато пришли Пашка и Ленька Князевы, а за ними – тетя Марина, и мы все вместе пили чай, и Пашка подарил мне от всех Князевых свой рисунок карандашом – огромный, мохнатый зубр сражается с волком… Я повесил рисунок на стенку, рядом с моим обязательством «ловить мышей», и с завистью думал, что мне никогда не научиться так рисовать, как Пашка, хоть Таисья Павловна и сказала, что я стану художником, когда вырасту.

– Семь лет, Сашик, всё, ты уже совсем большой мальчик, – говорила бабушка. – Теперь ты больше уже не ангел. Такой же человек, как все. Теперь ты сам за свои поступки отвечаешь, а не родители и не бабушка.

Я хмурился, обдумывая, какие выгоды может представлять для меня превращение из ангела в обычного человека. И когда это превращение произошло, почему я ничего не заметил?

Бабушка подвела меня к дверному косяку в «зале» и показала на нем карандашную черточку и полустертую надпись: «Саша 6 лет». Я уже и позабыл, что папа ровно год назад, в прошлый мой день рожденья, прислонил меня к этому косяку и замерил мой рост! Теперь я прильнул животом к острой дверной притолоке, скосил глаза… Вот это да! Черточка едва доходила мне до подбородка! Сначала я не поверил, думал, что это не моя отметина, что мерили кого-то другого, коротышку какого-то несчастного. Потом я решил было, что за год обнизился косяк, просел в подпол, и вместе с ним – эта карандашная памятка несусветной давности. Потом мне брякнуло в голову, что бабушка решила подшутить надо мной и специально нарисовала эту неправильную черточку… Но правда была неумолимой: я вытянулся, повзрослел, и детство мое было на излете.

– Теперь у тебя впереди – забота, – приговаривала бабушка.

И становилось мне тошно от тягостных ожиданий, связанных с надвигающейся взрослой жизнью…

Помню первое сентября 1971 года, прохладный ясный день. Бабушка волновалась, похоже, больше моего, все уговаривала меня надеть ее узенький, как веревка, черный галстук, в котором я видел ее на фотографии 1926 года. «Он бабий! Бабий! Не надену!» – громко и решительно отверг я простосердечное бабушкино предложение. Она хотела как лучше, чтоб ее Санёга был красивей всех…

Но я живенько помнил еще мое унижение годичной давности, в первый день моего появления в детском саду на улице Тупицына, пережитый мною позор.

Сейчас-то, ближе к школе, я расправил плечи, я и впрямь стал сам по себе, не в пример тому ангелочку, что был прежде. Дело в том, что бабушку, в отличие от мамы-папы, я совершенно не боялся. Я, конечно, признавал, что она главнее, потому что может больше моего – скажем, истопить печку без чьей-либо помощи, приготовить любую еду – правда, не больно-то вкусную. Может купить мне мороженое, а может – не купить. Может ругать меня, а может – хвалить.

Много чего может, чего я не могу.

Но вместе с тем я чутьем чуял и нутром сознавал, что значу в жизни бабушки ничуть не меньше, чем она – в моей, а то, пожалуй что, и больше. Вот в жизни мамы с папой я ровным счетом ничего не значу, хотя они и любят меня, конечно. Ну, любят себе и любят, подумаешь. Все папы и мамы любят своих мальчиков и девочек. А есть я рядышком с ними или нету меня – это совсем даже не самое для них главное.

А для бабушки – самое-самое. Главней ничего нет.

И когда в конце лета мы пошли в магазин – тот самый «Детский мир», который тогда еще так не назывался, не было этой вывески, просто люди его промеж собой так окрестили, не сговариваясь, – так вот, когда мы пришли и бабушка хотела купить мне глянцевый, коричневый ранец, я решительно запретил ей, потребовав себе (не попросив даже, а потребовав!) черный дерматиновый портфель.

Дело в том, что похожий портфель (а позже – мягкая кожаная папка) был у Пашки Князева, и он-то как раз и объяснил мне, что в десятой школе смеются над ранцами, а тех, кто их носит, бьют и высмеивают. Почему так повелось, Пашка не сказал, а мне и в голову не пришло допытываться – я уже привык принимать правила чужой игры без обсуждений.

– Ты что, хочешь быть с ранцем? Тебя дразнить будут, – скривился надо мной Пашка, и мне быть с ранцем расхотелось сразу же и бесповоротно.

Ни за что, ни за какие подарки я больше не соглашусь пережить то унижение, которое пережил год назад в детском саду!

– Ну как же, Саша, ведь мама велела купить тебе ранец, чтобы ты с ранцем в школу ходил, – мямлила бабушка под насмешливым взором молодой продавщицы.

– Пусть она сама ходит, а я не буду, – сказал я ожесточенно.

– Да ведь у тебя спина кривой станет с по́ртфелем этим, – чуть не плакала бабушка.

– Пусть, – твердил я. – Не хочу ранец. Хочу быть как все.

А сам думал – э-э, нет, таким, как все я, конечно же, не буду. Я буду не такой, как все, это уж точно. Я уже сейчас не такой, как все. Только об этом никто никогда не узнает, я буду это держать в секрете. Ну, может, Пашке Князеву откроюсь когда-нибудь, он поймет, он не выдаст меня никому. Потому что Пашка тоже не такой, как все.

Забегая вперед, скажу, что спустя не так уж много времени Пашке пришлось-таки стать таким, как все, и, к огорчению моему, он был доволен этим изрядно. Ранние его геройства по части девочек имели следствием раннюю же беременность очередной подружки, и Пашке даже в голову не пришло бросить влюбленную и счастливую зазнобу свою на съедение егорьевским обывателям. Женился, пошел слесарить – не жить же, в самом деле, юной семье за родительский счет? А там – армия, а там – второй ребенок… Потом пошел Пашка в милиционеры, как когда-то его отец, как Сережка Чурихин. Только теперь, уже будучи давно на пенсии, воротился Пашка к давним своим мечтам, насовсем воротился к ним после долгих блуканий, вкругаля пришел. Выдал обеих дочерей замуж, сам развелся с женой – купил кисти, краски и холсты, снова поселился в отцовом и матернем доме, оборудовал на высоком чердаке, как он любит говорить, «тихое пристанище художника».

…В 1971-м школьную форму в младших классах еще не носили, главным условием для родителей было – одеть мальчика в какой-никакой костюмчик. На мне ладно сидел черный атласный пиджачок и брючки трубочкой. Откуда взялся этот костюмчик, я не помню, но впервые в жизни мне было удобно и приятно, ведь до этого я постоянно носил слишком узкую и очень тесную для меня одежду, а ступни мои то и дело болели из-за валенок, ботинок или сапог, которые были мне чудовищно малы – я рос быстрее, чем зарплата моих родителей и пенсия бабушки, ведь и то и другое не росло нинасколько.

Пришла тетя Рая и, насупясь, вручила бабушке букет больших цветов со своего огорода, похожих на игольчатые шары. Мол, пусть Санька отдаст учителям, как положено. И пожелала мне учиться хорошо.

– Спасибо, Рая, спасибо, – растроганно бормотала бабушка.

Мы вышли из дому. Я надеялся пойти вместе с братьями Князевыми, которые тоже учились в бывшей царской женской гимназии, где давным-давно училась бабушка. Теперь это была десятая школа Егорьевска.

На приступочке своего крыльца сидел похмелившийся дядя Миша, латал невесть где обретенную им гармошку – подклеивал мехи дерматиновыми заплатами.

Я вроде бы даже узнал эту гармошку – она или не она? Похожая. Точно такая же была у местного юродивого по кличке Безлобый. Того самого,