На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

А я все стоял, неподвижно уставясь в пол посреди магазина – дощатый гладкий пол… Значит, вот тут она и лежала, когда ее затаптывали насмерть из-за киселя, та старушка маленькая.

– Ты чего, Санёга? Пошли, – торопила меня бабушка.

– Она здесь умерла, бабушка? – проговорил я не своим голосом.

– Кто? Про кого ты? – обеспокоилась бабушка, а потом, видимо, вспомнила, поняла: – Будь уж дурюй-то маяться, встал как истукан и стоит! Пошли, нечего тут…

Продавщица с любопытством смотрела на меня, словно очнувшись от своих мечтаний.

По дороге бабушка сказала виновато, словно извиняясь за какой-то нехороший поступок:

– Не переживай из-за чужой старухи, она отмучилась на этом свете. Ей теперь хорошо. Эх, Санёга… Все там будем.

– А почему их всех в тюрьму не посадили?

– Кого?

– Людей, которые старуху затоптали.

– Ты очумел, что ли? Это же народ. Разве народ сажают?

– Им ничего не будет?

Бабушка только отмахнулась.

А я непреложно чувствовал, что никто из тех, кто был в «Бугорке» во время давки из-за крахмала, не переживает о смерти старухи, не мучается тоской вины. Никто ни о чем не жалеет. Потому что людей было много, а не двое-трое, тем более – не один. Когда много людей – это народ. Народ всегда знает, что он ни в чем не виноват.

Примерно так я думал… нет, даже не думал, а чувствовал в тот весенний день. И я не хотел быть среди этого народа. Становиться его частью. Быть таким, как люди из народа, как все.

И, слава Богу, никогда не стал.

…Сразу пошли в дом Князевых.

– Вот, смотри, Марина, баба Оля мне магарыч за Дымка принесла, – докладывал жене дядя Миша.

Перед этим бабушка пыталась было всучить ему поллитру тайком, но он смело, а не воровато взял из ее руки бутылку и теперь открыто демонстрировал ее тете Марине, глядя насмешливо и вопросительно.

Тетя Марина соображала пару секунд, морща свой остренький, короткий нос, ничего не придумала, сказала:

– Ну, под воскресенье можно. Только не всю сразу.

Дядя Миша самолично отнес Дымка в бабушкин чулан, при этом что-то ласковое нашептывал ему на ухо. Гордый кот сидел на руках дяди Миши, «как истукан египетский» – по ворчливому выражению бабушки, которая все еще до конца не верила в способности серенького крысолова.

– Уж не нашей ли киски Лиски этот котик? Не ее ли сынок? – маялась догадками бабушка. – Похож. Ты в том году где подобрал-то его, Миша?

– Не помню уже, выпимши был, наверно, – отрезал дядя Миша, пресекая бабушкины поползновения заявить свои права на Дымка. – А Лиску вашу, поди, давно уж машина раздавила.

И Дымка поместили в чулан, дядя Миша и миску его прихватил, и еды немного – так только, червячка заморить, для пущей котьей злости.

И Дымок с чувством собственного достоинства улегся возле сундука.

– Все по-честному, баб Оль, – сказал дядя Миша на прощанье.

Я ворочался, ворочался на своем диванчике, а бабушка давно спала, и часы за стенкой пробили в темноте много раз подряд. Но уж зато уснул я – из пушки не разбудишь. Я, кстати, не понимал этого выражения – «из пушки не разбудишь». Ну, выстрелит пушка, и что – все просыпаться должны, что ли? Над нашим кварталом постоянно раздавался грохот самолетов: как объяснил мне Пашка Князев, этот грохот был тогда, когда самолет начинал лететь со скоростью звука.

Все самолеты были военные, потому что в Шувое стоял авиационный полк. И мы все всегда отлично спали под этот ночной и предрассветный грохот. Когда посреди лета на задворках города рухнул испытательный самолет, квартал наш содрогнулся от удара, а было это в шесть утра, и, помню, я лишь повернулся на другой бок… «Мелькают кварталы, но прыгать нельзя, дотянем до леса, решили друзья» – эти слова написали потом на алюминиевом хвосте разбившегося самолета, этот покореженный хвост выправили и поставили на летчицкой братской могиле. И песню про огромное небо сочинили именно по этому случаю, в это непреложно верили жители Егорьевска: «А город подумал: ученья идут». Мы все и впрямь по первости так подумали, что это испытания или ученья, но тем же утром бабушка в очереди за молоком услыхала передаваемый от одного к другому, по цепочке, шепоток – мол, самолет разбился.

– Они теперь в раю живут, Саша, – плакала бабушка.

А на Красную горку мы с бабушкой не услыхали даже грохот в собственном чулане, потому что привыкли к раскалывающему небо «тум-ба».

Бабушка спала еще, чуть приоткрыв рот, когда я по раннему солнышку выскользнул в сени на босу ногу. Было тихо, только слышалось сердитое чириканье птиц за окном. Я смотрел на дощатую дверь чулана, но оттуда не доносилось ни звука. Молчала дверь.

Сколько я так простоял, понятия не имею. Наконец, преодолев свой страх, пошлепал в чулан по нагретым лучами половикам.

Дверь была не заперта со вчерашнего вечера, когда мы устраивали там Дымка на ночное дежурство. Я потихоньку, стараясь не скрипнуть, приотворил дверь, пустил в темный зев чулана солнечную полоску света.

В этом пыльном луче я увидел прямо перед собой то, что заставило меня содрогнуться от ужаса, брезгливости и непонятной мне жалости.

На покатом полу лежал на боку мертвый Крыс, его лапки подогнулись, как у тех небольших черных «подкрысков», которых показывал мне дядя Миша. Стекловидный хвост вытянулся безжизненно.

Я тут же захлопнул дверь в чулан, тяжко и быстро дыша, сердце колотилось в горле.

Крыс убит, задушен, изничтожен Дымком! А я-то сомневался, как бабушка… Проси теперь прощения у геройского Дымка за свое маловерие, Санёга!

Но где же сам Дымок? Где этот бравый котяра, который, если на глазок мерить, был только чуть-чуть длиннее Крыса и уж всяко не такой толстый? А ведь сладил, все-таки сладил!

Я не стал искать или звать Дымка, сладившего с колоссальным и потрясающим Крысом. Спит где-нибудь. И, словно в подтверждение своей догадки, я увидел подрагивающую во сне кошачью лапку с розовыми детскими подушечками. Лапка торчала из-под лестницы, ведущей на чердак.

«Ну точно, Дымок умаялся, – подумал я. – Пускай себе дрыхнет».

И я на цыпочках вернулся в переднюю избу. Бабушка вовсю собиралась в церковь, ей хотелось еще раз, напоследок, пройтись с крестным ходом под огромным церковным куполом – в то время крестный ход на улицу не выпускали, чтобы не мешать движению и вообще не привлекать излишнего внимания.

К тому же сейчас, утром, она должна была увидеться в церкви с бабушкой Иры Ивановой.

Бабушка была в хорошем настроении, окликнула меня весело:

– Я уж подумала, что ты там уснул!

– Где? Рядышком с Дымком? – спросил я по инерции.

– В туалете, горе ты мое луковое, – сказала бабушка. – А Дымок спит, что ли?

– Спит, бабушка, не буди его, он всю ночь дежурил.

– Дежурил! Его дело стерву-крысу извести, а не дежурить. Ладно, я побежала в церковь, сейчас ранняя обедня начнется, а ты вздремни еще, скоро твоя зазноба придет.

Я так и не сказал бабушке про победу Дымка над Крысом, мне вдруг стало очень приятно слышать бабушкины несправедливые обвинения в адрес Дымка, ведь один только я знал, что Дымок – герой. И еще – мне захотелось объявить об этом событии, когда придет Иванова и ее бабушка, и тогда мы все пойдем в чулан смотреть на мертвого Крыса, и с нами пойдет выспавшийся Дымок.

Мне было не по себе, когда бабушка называла Иванову моей зазнобой, потому что она не была никакой зазнобой, зазнобы – это уже взрослые девушки. А Иванова тогда кто? Я не знал, мне было все равно. Я даже не знал, хочет она водиться со мной всю жизнь или нет.

Нет, не хочет! Или хочет? Зачем она кричала мне вчера, оборачиваясь: «Пока! До завтра!» А? Или совсем уж как у больших: «Пиши!» Она что, просто передразнивала взрослых?

Пришла из церкви бабушка, разбудила меня (я не заметил, как снова уснул), и мы пошли на кухню, к баллонному газу. В честь сегодняшних особенных гостей бабушка расщедрилась на то, чтобы жарить макароны на плитке. Настоящие, длинные и белые макароны за шестьдесят восемь копеек, а не серые, кислые на вкус обломки сорокадвухкопеечные. А на плитке – потому, что керогаз чадил неимоверно, в пять минут наполнял сени едким запахом керосинной гари, а мимо сеней гостям никак не пройти, не миновать их. К тому же и пламя у керогаза нестойкое, то пыхнет чуть