На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Бабушка понемногу успокоилась – действительно, старался мужик для них для всех, кота натаскивал. Должен же он теперь за это свои законные поллитры от соседей получать.

На Пасху бабушка в магазин за бутылкой не пошла – нехорошо это, да и не докажешь никому, что не для себя берешь, а для соседа, «страму» потом не оберешься, слух пойдет, что она в Светлый день водкой опаивается. Мужики – ладно, им простительно, они в церковь не ходят.

Но решение уже было принято: Крыса изничтожит соседский кот Дымок. Когда? Ну, это погодить надо, сразу такие дела не делаются.

18

Наступила пятница Пасхальной недели, а послезавтра, сказала бабушка – большой праздник, Красная горка. Наконец-то повеяло настоящим теплом, кое-где подернулись деревья зеленой акварельной дымкой, как на моих рисунках в детском саду. А до этого весь апрель мы по утрам выходили с бабушкой на хрустящую от наледи землю, шли в детский садик по замерзшим лужам. Теперь лужицы были чавкающими от жижи, и бабушка одергивала меня, когда я в них наступал.

Хотя май еще не пришел, дядя Федя нежданно-негаданно для всех прицепил к своей душегрейке орден.

– А ты на войне был, дядя Федя, да? – наперебой спрашивали мы.

– Да, воевал с фашистами, – горделиво отвечал дядя Федя.

Мы никогда раньше не видели его таким довольным и радостным.

Я узнал этот орден на груди у нашего дворника: год назад папа ходил в военкомат, и его там наградили таким же – круглый, с острыми уголками по краешку, с автоматчиком. У папы уже были два ордена, две «Красные Звезды», которыми его наградили на фронте, перед концом войны. Но он их никогда не надевал, ордена были с винтами, и папа говорил, что ему жалко дырявить свой пиджак.[21]

Но, по-моему, папа стеснялся надевать эти звезды. И не хотел рассказывать, за что ему их дали в сорок пятом году, когда он был командиром роты парашютистов-диверсантов.

Когда папа, мама и Катя уехали, в клубе Конина шло кино с таким названием – «Диверсанты», югославское, про войну. Мы с бабушкой ходили его смотреть, и я только тогда узнал, кем был мой папа. Я так и не понял, почему он не хотел про это рассказывать, – это же здорово, когда ты прыгаешь с парашютом на вражескую территорию, а потом убиваешь там всех-всех, быстро-быстро, пока немцы не спохватились, взрываешь какие-то большие дома и самолеты, чтобы нашим солдатам никто не мешал прийти туда…

А этот недавний орден, который папе дали почему-то не во время войны, а только в семидесятом году, папа надевал с удовольствием. И даже на День Победы вышел в нем на тропинку перед домом, где уже были дядя Митя Беденко и прогуливающийся старик Хренов, еще живой в мае семидесятого, – оба с такими же орденами и еще с другими блестящими наградами.

Помню, в тот день «старому хрену» все кланялись уважительно, оказывали ему почет, никто не говорил, что он куркуль и единоличник, и не поминал ему оранжерею, а тетя Рая даже вынесла стаканчик самогонки, но Хренов отказался, мой папа тоже, и самогонку с удовольствием выпил дядя Митя и тут же стал пьяным, потому что тетя Рая по такому случаю не поскупилась и налила чистого первача – так сказал, ухая и крякая, дядя Митя Беденко.

Пока я вспоминал все это, на крылечко детсада вышла заведующая, принялась как-то нехорошо смотреть на дядю Федю, что-то жуя.

– А ну, сымай! – вдруг закричала Елена Степановна, у которой, оказывается, во рту ничего не было, кроме злости.

И все сразу поняли, о чем это она, – об ордене, которым так гордился дядя Федя.

– Чего сымай? – растерялся дядя Федя.

– Я арю, железяку свою сымай! Давай-давай, герой, тоже мне! – надсаживалась заведующая. – Тут детский сад, нечего железяки свои предъявлять! Дома у себя красоваться будешь перед дружками своими!

– Так ведь воевал я, – пыхтел дядя Федя.

И, послушный окрику начальства, все сколупывал негнущимися пальцами застежку ордена, все никак не мог расцепить заколку…

– Он воевал, ишь ты! – разошлась «ото всей души» Елена Степановна, мы никогда не видели ее такой. – Знаем мы, как ты воевал! Воев-а-ал он, видите ли! А чего ж ты живой-то тогда, раз ты воевал, а? Которые воевали, они в земле давно лежат или с культяпками ползают!

И хлопнула дверью, уходя в свой кабинет.

Вечером, по дороге домой, я рассказал про этот случай бабушке, сказал, что Елена Степановна злая, а дядю Федю жалко.

– У ней мужа на войне убили, они только-только поженились перед войной, Сашик, – вздохнула бабушка. – Ее тоже ведь жалко.

Мне было не жалко заведующую – ее мужа убили давно, когда меня еще на свете не было, а дядя Федя – вот он, с нами здесь.

Утром на другой день случилось невероятное.

– Сашуль, а давай завтра Иру Иванову с бабушкой к себе в гости позовем? А? – спросила бабушка на подходе к детсаду. – Праздник большой, как хорошо будет! Я конфет вам куплю, яйца крашеные доедим, заварю настоящий чай. Индейский, со слоном.

Я обомлел, я оторопел, я не верил своим ушам, и мне сделалось радостно широкой-широкой радостью… Но ведь и страшно одновременно: как это? Ира Иванова в нашей скрипучей избе, в моей «хромой» детской комнатке! Я не представлял себе этого, просто не мог представить. Вот сестренку мою Катю – да, представлял, и даже очень легко, ведь я привык ее видеть за нашим общим столиком, и даже теперь, оставшись один, часто воображал, как она сидит рядышком на своей табуреточке. Эти табуреточки – мне и Кате – сколотил папа и покрыл их лаком.

«Моя» табуреточка жива до сих пор…

– Так позовем девочку Иру с бабушкой, Санёга?

– Давай, – душно выдавил я из себя.

А оказалось, что моя бабушка и бабушка Ивановой уже обо всем договорились, и теперь, встретившись поутру в детском саду, они только еще раз повторяли меж собой: «После церкви, хорошо?» – «Да, после церкви, только я со службы за Ирочкой зайду».

– Ты теперь ухажер, веди себя прилично, – сказала мне бабушка на прощанье, оставляя меня в детсаду.

Весь день я старался вести себя с Ивановой прилично, чтобы она не передумала завтра идти к нам в гости с бабушкой. Что-то подсказывало мне, что решающее слово насчет идти – не идти – именно за Ивановой, а вовсе не за бабушкой ее… Я весь день ни разу не попросил Иванову уступить мне качели, не называл ее дурой, не клялся во что бы то ни стало сидеть в школе за одной партой.

Только перед тихим часом, когда мы укладывались на соседние кроватки, я не удержался и выпалил:

– А хорошо было бы жить нам всем вместе – я, ты и наши бабушки! У нас дом большой.

Иванова фыркнула, но, по-моему, тоже стала обдумывать такое совместное будущее. Я ликовал, я прыгал после тихого часа гигантскими шагами на футбольной площадке.

Помню, как забирали нас с Ивановой наши бабушки, как мы шли вчетвером до развилки перед поворотом на Курлы-Мурлы, где мы разошлись по разным улицам, как мы с Ивановой потом несколько раз оборачивались и кричали друг другу слова, услышанные от взрослых:

– Пока! До завтра!

А еще Иванова зачем-то крикнула – это уж совсем напоследок:

– Пиши!

Тоже из кино какого-то про взрослую любовь… Было очень здорово услыхать это недетское «пиши»: значит, Иванова дает мне понять, что это у нее надолго, навсегда, мы будем вместе, когда вырастем!

Мы с бабушкой завернули в магазин «Бугорок» («чтоб люди не видали, Санёга»), и бабушка, озираясь по сторонам в пыльном, без окон, помещении, попросила у продавщицы бутылку водки, самой дешевой.

– Три двенадцать, – сонно бросила дородная, размалеванная продавщица, избалованная знаками внимания со стороны шоферов.

– Это что же, за два девяносто семь нету, что ли? – спросила бабушка несмело.

– Весь выпили «сучок» на Пасху, мужики говорят, нигде в городе его нету, теперь только к первому мая привезут.

И длинно зевнула.

– За три двенадцать брать будете?

– Беру, беру…

Продавщица равнодушно стукнула бутылку о фанерный прилавок, кинула деньги в ящик. Больше в затхлом кирпичном магазине, к вящему бабушкиному удовольствию, никого не было – шофера с последнего рейса