Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

общения с компанией» и с этой целью заглянувшему в окно, плещут в лицо воду из стакана).

2

В 1936 в журнале «Красная новь» (№ 9 и № 10), в сатирическом разделе «Свисток!» Митрофанов напечатал две едких пародии на современную прозу[558]. Они подтверждают приведенную мемуаристом оценку Митрофанова Бабелем («Человек, который в самом деле понимает, что такое литература»). В сгущавшейся атмосфере 1936 года практически не встречались подобные тексты — такие, в которых оценка современного литературного процесса (в том числе средствами пародии) оставалась бы в границах художественной проблематики, не окрашиваясь идеологией.

О деде Никандре, о сохатом и инженере Клюгге

Хвала вам, представители вальдшнеповской линии в литературе!

Прочтешь ваш очередной роман, и взор туманится слезою: словно перелистал комплект альманаха «Шиповник» за тысяча девятьсот двенадцатый год.

Хвала. Это вы бродите с ружьем за плечом по лесам, оврагам и весям, многозначительно смотрите на колхозных девушек и глубокомысленно вдыхаете на околице запах курослепа.

Это вы возродили в литературе бодрого дедушку Никандра, которому восемьдесят семь лет отроду, но который еще ходит со своей берданкой на сохатого и который имеет дочь — и еще какую дочь! Зеленоглазую, с загорелыми икрами, так и ждущую, что из центра приедет гидролог или почвовед с красивой фамилией — Ланге или Клюгге — и втетерится в нее. Тут-то и пойдет: осень, запах антоновских яблок, рассуждения о природе, лирические реминисценции Клюгге (или Ланге) из комплекта «Шиповник» за 1912 г., которые в другой главе он будет разнообразить выдержками из сборников «Фиорды» за 1910–11 гг.

А там и сохатый появится. И морозные зори.

А весной — токующие тетерева. Дымка… Запах перегноя… Дед Никандр, бодрый, как лешак, ладит силки для пташек…

Все может меняться, — но озеро, сохатый или тетерева (токующие!), девушка и инженер (или гидролог) Ланге (или Клюгге) обязательно наличествуют в повествовании.

Вальдшнеповец торжественен, он присутствует «в храме искусства и в храме природы». Он никогда не скажет: «Я подумал, что сосны…» Нет, он сообщит с затяжным вздохом: «Подумалось, что сосны…» Что ни слово, то самовар, что ни фраза, то дед Никандр и сохатый.

Иногда вальдшнеповец уходит к океану. Там, на его берегах, он рассуждает о космосе. Греки… Шопенгауэр… Брокгауз-Эфрон… Эллада… Недра… Вечный океан.

Произведения вальдшнеповцев могут быть и благородно-утонченными. Выходит из кустов боярышника девушка и зовет собаку: «Глан! Глан!» Клюгге снимает шляпу и склоняется в долгом поклоне. Настурции цветут, старинный пруд подернут ряской, ведутся разговоры о роке и странностях любви… Словом — …девушка чудная, чайка прелестная, над озером тихо, спокойно жила, шутя ее ранил охотник безвестный, шутя ее ранил, сам скрылся в горах…

Но иногда вальдшнеповец припадает к груди прародительницы земли («словно Антей», как сказал бы интеллигент старой формации).

Тогда ядреные казачки начинают парить мужей в бане, тогда грохочут русацкие свадьбы, начинаются простонародные разговоры[559] у плетня о любви, на каждой странице пекут пудовые пироги, и усатые крепыши выпивают на каждой странице по четверти казенного вина. Но после всей артиллерийской подготовки появится-таки интеллигент (только теперь он подозрительно напоминает Оленина из «Казаков» Льва Толстого) и ввернет в пучину противоречий простонародную душу какой-нибудь молодой казачки (зеленоглазость почти обязательна).

Вальдшнеповцы, неужели вам самим не наскучила мрачная и добросовестная торжественность?

Часть разговора Бабеля с Митрофановым, пересказанная в воспоминаниях Л. Борового, смыкается с приведенной пародией:

— Так вот, этот Митрофанов говорит мне: «У нас теперь, понимаете, только две линии в прозе: вальдшнеповская и высоколобая. Несут и несут нам какие-то записки охотников. И все больше из тайги. Но не в этом дело. Пришел сегодня бледный старый человек. Такой, кажется, сроду не держал в руках ружья. Ему бы в самый раз подумать о спасении души. А он кладет мне на стол большущий роман. „Напазончили, стало быть?“ — говорю я. Он очень смущен: „Вам уже сказали, черти?“ — „Никто, говорю, не сказал, сам знаю“. — „А `пазончить` здесь не к месту, — отвечает с большим достоинством этот несчастный. — Посмотрите в словаре. `Пазончить`, да будет вам известно, означает — обрубать конечности и даже голову… Это вы будете пазончить мою рукопись“. А то приносят что-нибудь под Хаксли или под Джи Эйч Лоренса. Знаете этого великого интеллектуала, автора „Детей и любовников“, „Любовника леди Чаттерлей“ и прочего? Не смешивать с другим Лоренсом. Но на это у нас есть свой интеллектуал, специалист по высоколобым. Ему, конечно, лучше, чем мне, — иногда у его авторов бывает так плохо, что даже вроде бы хорошо!..» Очень мил этот Митрофанов![560]

Острый взгляд Митрофанова зафиксировал момент расслоения литературы середины 30-х годов. Оценивается работа тех, кто, стремясь избежать давления, уходят (спасаются) от уже накатанной магистральной колеи советской литературы разными путями, в том числе и возвращаясь к сюжетно-повествовательной традиции 1910-х годов, с которой сам Митрофанов энергично и успешно порвал. У него нет сочувствия к этим путям.

«Вальдшнеповская линия» в литературе середины 30-х — это, конечно, школа Паустовского — Пришвина, тот поворот к «охотничьему рассказу» (включая и рассказы о рыбной ловле — например, печатавшийся в том же 1936 году цикл рассказов Паустовского «Летние дни»), который совершили они сами да еще активно звали за собой молодых. «Дед Никандр, бодрый, как лешак», через год после Митрофанова с неодобрением выделен в «Летних днях» Паустовского и Шкловским[561].

Б. К. Зайцев в очерке о Паустовском (он заметил его в 40-е годы и воспринял с понятным остранением — откуда и несколько ироничный оттенок в очерке), рассматривая его книжку 1946 года «Новые рассказы», почти повторяет митрофановскую характеристику «вальдшнеповцев» (с неизменным дедом), но в снисходительном освещении:

«Что-то бродяжническое есть и в Паустовском, непоседливое — в духе бродяжничества „Записок охотника“. Хоть и не охотник, но также норовит в деревню, в леса, к каким-то озерам, лесникам, объездчикам, природе. Природу очень знает, любит. (Пишет о ней проще Пришвина.) <…> Не только замечательная природа — все эти волшебные леса, озера, травы, цветы, благоухания (ср.: „Настурции цветут, старинный пруд подернут ряской…“ — у Митрофанова. — М. Ч.), но и люди первый сорт. Героев особенных не замечаю, никаких чудо-богатырей и могучих доярок[562], но вот автору нравится описывать разных умных стариков в лесах, славных и любознательных мальчишек, трогательную в любви своей кружевницу Настю, смиренного стекольного мастера Васю, мечтающего отлить из хрусталя рояль»[563].

3

Вторую, «высоколобую», линию современной прозы Митрофанов отразил во второй пародии, напечатанной тогда же. Там писатели этой линии разделены на «метафористов»[564] и