Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

ненавидят»[549] — самохарактеристика по контрасту заставляет вспомнить начало тыняновского «литературного сегодня»: «Нерадостно пишут писатели, как будто ворочают глыбы» (Литература сегодня // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 150).

Статья Тынянова пишется главным образом на материале прозы тех, кого мы относим к первому советскому поколению (ограничивая его приблизительно 1882–1897/1898 годами рождения[550]). Они открывали первый (начавшийся уже в конце 1917 года, а закончившийся в начале 40-х) из двух циклов, в рамки которых уложился литературный процесс советского времени, с усилием («будто ворочают глыбы») стремились войти в этот процесс, предварительно поняв условия вхождения.

Второе поколение ведет свой отсчет от ровесников А. Платонова (год рождения 1899-й), Артема Веселого, Ю. Олеши, К. Вагинова, а также А. Митрофанова. Им не надо было думать о том, как войти в новую эпоху (совпав с временем их юности, она быстро стала для них своей) и изменить письмо. Они легко обжили новый мир, в нем и о нем начинали писать, вступая в литературу в конце 20-х — начале 30-х скорее радостно, чем нерадостно, — «с подъемом», по признанию Митрофанова. Эта общность не затемняет того, что колорит и пафос прозы Олеши и Митрофанова во многом сходный, но совсем иной, чем прозы Платонова или Вагинова.

Суженность непосредственно идеологических воззрений и политических императивов — черта второго поколения — сплелась в манифесте Митрофанова с мироощущением и словом одаренного литератора, неудовлетворенного литературой, в контекст которой он вписан. Другого примера столь интенсивного самоописания, такой осознанности своего литературного дела у дебютирующего автора в литературе 20–40-х годов, пожалуй, не найти. Он оказался в ряду тех немногих, кто не только писал, но и постоянно осмысливал текущий литературный процесс в статьях, выступлениях, письмах — творчество Пастернака, Мандельштама, Зощенко, Платонова, Шаламова. Наиболее важным фактом этого осмысления станут в 1936 году две его пародии на современную прозу.

29-летний Митрофанов, работая над первой повестью, не чувствует себя начинающим литератором, равно как и приобщающимся к культуре пролетарием[551]. «Написав повесть, я понял, что я хотел в ней выразить…» («О себе», с. 14). В этом утверждении органики творчества — оппозиция к сложившемуся официальному стандарту, по которому «идея» должна предшествовать воплощению.

Что же именно он хотел выразить?

«а) В нашу эпоху для настоящего большевика „личная трагедия“ — штука трудная.

б) В меру малых сил своих показать, что большой культурой языка, свежестью образов и т. д. рабочий может состязаться с любым попутчиком (возможно, что сие заявление — самонадеянно).

в) Поднять вопрос о пролетарской лирике.

г) Противопоставить рассудочной, вялой, „бытовистской“ литературе вещь эмоционально насыщенную, жизнерадостную, вещь, в которой сталкиваются и бушуют „страсти“».

Последний пункт особенно значим. Еще в 1922 году Мандельштам назвал насущные литературно-эволюционные задачи[552]: отказ от бытописи «знаньевцев», скованной с «психологией» (как каторжник со своей тачкой, по Мандельштаму), «акмеистическое» жизнелюбие, восприятие внешнего мира как яркого, залитого солнцем, а не сумрачного и хмурого «петербургского» мира Достоевского и символистов, любая динамика, экспрессия — от фабульной остроты до интенсивной, выделенной детали[553].

Все это мы найдем в прозе Митрофанова; она преодолевает и «бытопись», и «психологию». Осознанность его «акмеизма» очевидна в авторском предисловии к первой повести:

«Повесть, если можно так выразиться, весьма „бурно-пламенная“. Люди, действующие в ней, — люди жадные до жизни, с горячей красной кровью[554]. В повести любят, ненавидят, кто-то злобно тянется к предательству… Жарко и сумбурно шепчет листва, грохочет гром, рушится ливень — июльский, июльский, июльский!» (с. 5).

Последующие самозадания отсылают уже к Пастернаку:

д) Противопоставить дешевому драматизму многих наших вещей подлинный трагизм, который преодолевается волею к жизни и целеустремленностью «героя».

е) Посмеяться и «поозорничать» — назло многим нашим авторам и критикам, грешащим мелким глубокомыслием: про них можно сказать:

Их здравый смысл был тяжелей увечья,

А путь — прямей и проще тупика.

(Борис Пастернак)

(с. 14).

Пастернак упомянут не всуе — он выдвинут демонстративно и не разово. Очевидны стремление Митрофанова к эмоциональной насыщенности прозы, значимость для него листвы, грома и ливня, а поиски нового «подлинного трагизма» заставляют вспомнить сетования Пастернака пять лет спустя насчет вытеснения трагического из описаний современности в советской литературе.

«Пролетарская лирика» — по-видимому, та поэтическая проза, которую хочет строить сам Митрофанов. У него Олеша переплетается с Пастернаком, прозаическая изобразительность и динамика — с поэтической метафорикой.

«Неожиданно над крышей выплыло облако, пролил бурный короткий дождь. Потом облако мягко треснуло, в комнату вошли, теснясь, ветер, солнечный луч и весело предостерегающие звонки трамваев» (с. 48).

Пастернак присутствует и во втором, гораздо более обширном, сочинении Митрофанова — в повести «Северянка» (печатавшейся в «Красной нови» в 1933–1934 годах). Там он вкраплениями возникает в рассказе поэта Хазарова, одного из главных персонажей[555].

Примечателен на этом пастернаковском фоне эпизод встречи в те же самые годы (1928–1929) Митрофанова с юным Шаламовым. После неудачи в «Новом ЛЕФе» Шаламов вспоминал, как «яростно писал стихи — о дожде, о солнце, о всем, что в „Лефе“ запрещалось.

Отнес в „Красную новь“, консультантом там был Митрофанов — автор повестей „Июнь-июль“ и „Северянка“. Писатель не настоящий, <стихи> даже взять отказался.

— Возьмите эти пастернаковские стихи. Вся Россия пишет под Пастернака. И вы тоже. И знаете, идите домой, не приносите пастернаковских стихов» («Моя жизнь — несколько моих жизней»)[556].

То, что в середине 30-х Твардовский (младший во втором поколении — родился в 1910-м) сделает в поэзии[557], Митрофанов делает на несколько лет раньше в прозе — конструирует новый социальный универсум. Это иные, чем прежде, отношения отца и сына (дочери) — молодые герои мало связаны со своим детством и отрочеством, отчуждены от родителей, даже если у них общее трудовое поприще. По-иному, чем в русской традиции, выстраивается любовный треугольник. Иное — какое-то беглое, мимоходное — отношение к смерти. И иной рисунок дружеских отношений.

«Посмеяться и поозорничать» — часть личного плана построения пролетарской литературы. В первой же повести предложен новый, пролетарский этикет. Поведением своих персонажей автор демонстрирует новые нормы коммуникации и нерелеватность для ее участников любого нарушения их приватных границ. Этих границ, самоочевидных в прошлой литературе, они вовсе не ощущают: например, независимо от личных отношений, эти люди практически не остаются наедине, в комнате непременно находятся несколько человек. Отношения сотоварищей по работе и приятелей сугубо свойские, вне «старого» словаря и этикета, как и вне какой-либо деликатности и тонкости, признаваемых, видимо, излишними в этом коллективе (с одобрения автора) и тоже устаревшими; они заменены грубовато-простецкими розыгрышами (сотоварищу, «скромно жаждущему