Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

— Быстро сработано, мой мальчик! — воскликнул Биль. — Ты, бесспорно, привез с собой все, за исключением кухонной печки.

— Гарри, — осведомилась Кэй, — что ты сделал со своим лицом?

— А что с моим лицом?

— Оно все покрыто маслом и грязью. Ты вытирал лицо руками.

Биль засмеялся.

— Поплюй на носовой платочек и оботрись, — посоветовал он.

— Скажи, мать, — проговорил Джордж, — мы когда-нибудь будем есть или не будем?

— Отец сейчас поведет вас куда-нибудь, а мы с дядей Билем скоро вернемся. Гарри, мы не задержимся, — пообещала Кэй, и они ушли.

— Эй, босс, когда мы будем есть?

— Как только приведем себя в порядок. Пойди наверх и помойся, да скажи то же самое Глэдис.

Сейчас, когда наш переезд закончился и машина была разгружена, Норт-Харбор и минувшее лето стали тускнеть в моей памяти, сливаясь со всеми другими летними сезонами, и зимняя действительность целиком завладела мной. Я оглядел вестибюль и с приятным чувством отметил, что все находится на своих местах. Зеркало, стол и стулья казались чистыми и свежими и находились как раз там, где им и надлежало быть. Элин уже расставляла на буфете в столовой серебро; в центре она установила богато, даже слишком богато украшенный чайный сервиз матери, по бокам две бонбоньерки из столовой дома на Мальборо-стрит, а позади канделябры и два футляра с ножами. Под портретом дедушки Кэй — старого полковника Мотфорда, того, что участвовал в гражданской войне, — на низеньком столике стояли графины, а между ними серебряный фазан. Я был рад, что купленный еще дедушкой пейзаж кисти Генри Инмана[40], почищенный и покрытый лаком, висел здесь же, а не на хорах, как раньше. Кэй утверждала, что вряд ли можно сыскать другую столовую, которая была бы обставлена с такой же кичливой роскошью, как наша, и что здесь чувствуешь себя, как в чужом доме; задумав оживить комнату, она приобрела китайскую ширму и повесила занавеси из легкого материала. Все это я охватил одним взглядом, не задерживаясь, как бывает, когда входишь в давно знакомые комнаты.

Дорожка на лестнице выглядела основательно потрепанной. Мы собирались сменить ее, как только подрастут дети, но сейчас я был рад видеть, что она хорошо натянута и аккуратно прибита гвоздиками. Обои в вестибюле второго этажа отнюдь не блистали чистотой. Сколько мы с Кэй ни говорили Джорджу и Глэдис, они упорно продолжали с завидным постоянством вытирать руки о стены. Однако гостиная выглядела прекрасно, и Кэй называла ее единственной нашей удачной комнатой, потому что получилось как-то так, что все купленные и унаследованные нами вещи оказались здесь вполне на своих местах. Персидский ковер матери Кэй был как раз по комнате и вполне гармонировал с креслами, раньше тоже принадлежавшими Мотфордам. Над камином, радуя взгляд, висело полотно Иннеса — холмистая, покрытая дымкой местность. Насколько я помню, отец с матерью часто разговаривал об этой картине, и она была единственной вещью из дома на Мальборо-стрит, по поводу которой мы с Мери поспорили. В конце концов мы договорились бросить жребий, причем картина доставалась тому, кто выигрывал три раза из пяти.

Все медные детали у камина были только что начищены, письменный стол-секретер, полученный от Мотфордов, отполирован, как и кабинетный рояль Кэй. Никто из нас не обладал музыкальным талантом, но Кэй считала, что комната без рояля выглядит несолидно; инструмент перенесли сюда, и Глэдис ежедневно практиковалась на нем.

В ящиках у окон стояли свежие цикламены, папоротники и бегонии. Комната принадлежала скорее Кэй, чем мне. Даже в отсутствие Кэй я мог представить себе, как она ходит по комнате и расставляет вещи. Подушки на креслах и кушетках были тщательно вычищены и взбиты, за исключением подушек на кушетке около камина, где, должно быть, сидели Кэй и Биль в момент моего приезда. Одна из подушек валялась на полу, а на ковре виднелся пепел от сигарет. Остальные подушки на кушетке оказались смятыми.

Уборки не миновала и библиотека. Как обычно, когда тут побывает уборщица, книги Теккерея оказались в одной куче с книгами Джейн Остин, а мои университетские учебники — вместе с книгами по истории. В первое же свободное время, возможно, в конце дня, мне предстояло привести их в порядок. На письменном столе, который Кэй когда-то купила для меня в Англии, грудой лежала скопившаяся за лето почта — преимущественно обращения благотворительных организаций о помощи испанским сиротам, слепым детям, китайским жертвам японской агрессии, еврейским жертвам немецкой агрессии, безнадзорным детям, падшим женщинам, больницам для лечения рака и эпилепсии. Нигде невозможно было укрыться от страданий, скрытых в этих аккуратных конвертах.

Направляясь к себе наверх, я не стал задерживаться в гостиной и библиотеке. Наша спальня находилась в той части дома, которая выходила окнами на улицу. Это была большая комната с удобными двуспальными кроватями, шезлонгом, которым мы не пользовались, так как Кэй не любила отдыхать на нем, высоким комодом, полученным от Мотфордов, бюро, принадлежавшем моему отцу, и туалетным столиком, который я подарил Кэй. Наши вкусы пошли здесь на своего рода компромисс. Именно я купил графин для воды (он стоял сейчас на столике между кроватями) и настоял на покупке пары литографий «Каррьера и Айвса»[41] с изображениями первых паровозов. С другой стороны, именно Кэй захотела приобрести две картины пастелью, изображавшие цветы в вазах, а также занавеси на окна из вощеного ситца с цветами — в тон с покрывалами на кроватях.

Спальня, свежая и сияющая чистотой, как и все остальное в доме, словно молчаливо ждала меня и Кэй, хотя, как я думал, Кэй уже спала здесь без меня. Только осмотревшись внимательно, я понял, что ошибался. Здесь ничего не изменилось после ухода уборщицы, я не нашел тут ни одной из тех мелких вещиц, которые Кэй обычно привозила с собой и которые так преображали комнату. На туалетном столике не стояли ее серебряные дорожные часы, не лежали ее гребни и щетки. Ее маленький саквояж, который она захватила из Норт-Харбора, — мой рождественский подарок в позапрошлом году, — не валялся на шезлонге, куда она должна была, по обыкновению, швырнуть его. Вначале я ощутил только нечто похожее на стерильную чистоту, а точнее говоря — вообще ничего не заметил, пока не начал переодеваться. И только тут словно кто-то сыграл несколько тактов музыки не в том ключе. Мое внимание привлекло отсутствие беспорядка; не было ее ночных туфель, на двери ванной на крюке не висели ее капот и халат. Ванная казалась какой-то чужой, как и спальня, — я не увидел ни зубной щетки, ни душистых солей для воды, ни зубной пасты. Твердая уверенность в мелькнувшей догадке появилась у меня в тот момент, когда я завязывал галстук перед зеркалом для бритья, пристроив его на письменном столе. Да, я первым вошел сюда — Кэй здесь еще не была.

В библиотеке, где меня ждали Джордж и Глэдис, по радио передавали музыку.

— А теперь вы можете сами услышать, — заговорил диктор, — как тетушка Мэйми готовит это пышное печенье, что так аппетитно похрустывает на зубах…

— Выключите радио, — распорядился я. — Мы идем завтракать.

— Давно пора, — отозвался Джордж.

— Ты можешь дать мне двадцать пять центов? — спросила Глэдис.

— Для чего тебе нужны двадцать пять центов?

— Она хочет купить пеленки для куклы, — пояснил Джордж.

— Ничего подобного! — возмутилась Глэдис. — Не ври, пожалуйста!

Чувствовалось, что оба они нервничают, но я понимал их состояние.

— Ну, тихо! Пошли.

Я тоже начал злиться. Было уже больше двух часов дня. Элин по-прежнему занималась чем-то в столовой.

— Элин, миссис Пулэм ночевала здесь прошлую ночь? — спросил я.

Элин вытерла руки о передник.

— Нет, мистер Пулэм, не ночевала. Тут шла такая уборка! Она ночевала в Бруклине.

— В Бруклине? Ах да, должно быть, у мистера Гая.

Позади меня стояли дети, уже успевшие надеть пальто.

— Пошли, — снова сказал я.

Меня радовало, что Кэй жила у Гая. В нашем доме, с одной только Элин, ей было бы скучно. Открывая дверь, я увидел чемодан Кэй в парусиновом чехле с ее инициалами «К. М. П.». Утром она оставила его под столом в вестибюле, да так и не выбрала времени принести наверх.

Кэй была страшно занята до моего приезда.

32. Бледные руки любимой…

Единственным местом в нашем районе, где можно было позавтракать, являлось «Кафе Боба Кретчита»; посетителей в нем обслуживала группа суровых на вид дам, продававших также кексы и печенье за прилавком у кассы. Чай здесь стоил тридцать пять центов, завтрак пятьдесят пять, а обед семьдесят пять. «Кафе Боба Кретчита» всегда казалось мне недорогим, приличным местом, которое посещали либо те, кто не хотел платить дороже за простую, здоровую пищу, либо те, у кого, как у меня не было возможности поесть в домашних условиях. За все годы, с тех пор как мы с Кэй купили дом в городе, я навестил кафе раза четыре или пять, главным образом в первые дни после рождения Джорджа и Глэдис, когда у нас торчало столько нянек, что у кухарки не оставалось времени приготовить что-нибудь для меня; однажды я и Кэй заходили сюда после того, как в доме взорвался котел для отопления. Каждый раз мы в один голос утверждали, что голубые и оранжевые столики выглядят необыкновенно приятно, а пища необыкновенно хороша. Однако регулярными посетителями кафе мы не стали.