Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

В здании вокзала было людно. Висящие у стен карбидные лампы слабо освещали огромное помещение. В полумраке лица людей серели, как у покойников, длинные тени простирались через весь зал ожидания, крылом сна поглаживая огонек тревожного бдения и ожидания в глазах пассажиров. Люди, усталые и размякшие, сидели на широких лавках с высокими спинками, на деревянных чемоданах, узлах, мешках, набитых неизвестно чем, но казалось, что сидят они на золоте, — с таким недоверием оглядывали каждого прохожего.

Поезд пришел почти полнехонек, и пассажиры бросились к вагонам, словно на пожар, — с криком, толкая друг друга, работали локтями, со страхом оглядываясь: цела ли еще сумка за спиной, не стянул ли кто-нибудь узелок. Всю дорогу он ехал стоя, зажатый со всех сторон так, что и вздохнуть было трудно. И удивлялся, как это в такой давке пробирается между людьми слепой, хриплым голосом поющий о старой матушке, которая сыночка не дождется… Над лохматой головой слепой поднимал зимнюю, порядком потрепанную солдатскую шапку, но люди были не особенно щедры, не от жадности, а скорее потому, что не так-то просто было добраться до своего кармана. Потом, уже в Вильнюсе, он снова увидел того же слепого, у киоска покупающего стакан водки и бокал пива. У него кольнуло под ложечкой, стало совсем муторно, и он не раздумывая подошел к киоску, попросил сто граммов, пива, неторопливо все выпил и успокоился: слепой на самом деле был слеп. Хотел поставить инвалиду еще один стакан и сам выпить с ним, но двойник, стоящий рядом, погнал его прочь, шепнув адрес, который он и так не смог бы забыть, который въелся в мозг, может, на всю жизнь. Даже во сне он без запинки повторил бы не только адрес, но все, что надо написать. Но помнил наистрожайший запрет и знал, что по этому адресу идти нельзя, только в крайнем случае, при самых роковых обстоятельствах он имеет право перешагнуть порог этого дома, а так есть почта, есть письмо, вызубренное, словно стихотворение Майрониса. Думая об этом, он купил в киоске конверт с маркой, спрятал в карман полушубка и направился по мощенной тесаными камнями улице вниз, на базар, потому что время еще было раннее, никуда больше в такой час не попадешь, все еще закрыто, а он чувствовал голод и усталость. У базара стояла длинная вереница карет. Переминались бородатые извозчики, широко размахивая руками, потому что под утро ударил морозец совсем уж не весенней, а зимней ночи. Гудел базар, беспрестанно слышалось:

— Бабка горонца! Бабка горонца!

— Цепелины! Цепелины!

Он повиновался этому призыву и свернул к женщинам с вместительными кастрюлями, от которых валил пар. Кугелем и картофельными оладьями его и дома почти ежедневно потчуют, а вот когда ел настоящие цепелины — не помнит. И хотя об этих базарных цепелинах, котлетах и колбасах шли фантастические рассказы и недобрая слава, он все-таки остановился у толстушки торговки, и та в обрывке бумаги подала ему дымящийся кругленький цепелин. Перекладывая с ладони на ладонь, обжигая гортань, Стасис проглотил его, словно собака мясо, но от второго отказался и медленно поплелся на край базара, где, постелив на голую землю мешки, торговали всякими железяками старики. У одного он купил горсть гвоздей, у второго — два десятка завесок для окон, а у третьего долго выбирал замки и ручки для дверей. Ручки были красивые: и из латуни, поблескивающие никелем, и обыкновенные из кованого железа, с шариками, цветочками и другими украшениями. Для наружной двери он выбрал латунную с головой льва. Сложил покупки в старый, много повидавший солдатский вещмешок, закинул его за спину и пошел искать аптеку, которая, по рассказу Шиповника, должна была находиться где-то рядом. И в самом деле, аптека была у самого базара. Он остановился перед витриной, в которой красовался белый гипсовый лебедь, изящно выгнувший стройную шею. Дверь аптеки то и дело открывалась, и каждый раз дзенькал колокольчик, в нос бил запах лекарств, напоминая военный госпиталь в Каунасе… Но за прилавком стояла не та, которую он искал. Завернувшись в широкий белый халат, в аптеке хозяйничала пожилая, увядшая женщина с очками в золотой оправе на крючковатом носу. Он потоптался, повертелся у витрины аптеки и пошел по улочке вниз, думая об Агне, о девятом мая того сорок пятого года, когда врачи каунасского военного госпиталя впервые выпустили его на прогулку по городу, как они на лодке переправились через Неман в Алексотас, гуляли по цветущим склонам и впервые поцеловались, ничего не говоря о любви, потому что и так все было ясно. Потом Агне повела его домой, где она жила у тети, показывала пожелтевшие от времени фотографии, хранящие память о давно бросивших ее родителях, они снова целовались, и Агне сказала, что никого ближе на всем свете у нее нет, только он единственный, и у него от этих слов кружилась голова, было хорошо и немножко страшно, потому что никто раньше не говорил ему таких слов, за ними скрывалась неясная, еще не осознанная ответственность и очень туманное будущее, в котором он не видел места не только для нее, но и для самого себя. И теперь, почти три года спустя, не только ничего не прояснилось, но еще сильнее запуталось, и ноша ответственности стала еще тяжелей.

Он остановился у подъезда, увидел в глубине двора старый дом, в левом его углу — выкрашенную коричневым дверь. Она была приоткрыта, наверно, никогда и не закрывалась — порог покоился под утоптанным снегом, лестница не подметена, перила кривые, словно забор пьянчужки. На втором этаже он нашел пятую квартиру, нажал на кнопку и прислушался, как за дверью глухо трещит звонок; но никто не торопился открывать. Он снова нажал на кнопку, еще немного подождал и вышел на улицу. Без цели кружил по старому городу, долго стоял, глядя, как на другой стороне улицы военнопленные немцы разгребают кучу развалин — остатки разбитого дома. Они работали медленно, как работают только пленные: глазели на прохожих, собирались в кучку покурить, заговаривали с проходящими мужчинами, выклянчивали сигареты, и было странно, что охранник не запрещает им бездельничать, сам коченеет от холода и прыгает, пытаясь согреться. Стасис вспомнил нескончаемые залпы минометов, тяжелый кашель артиллерии, изрытую, испоганенную землю, сотни раз мешанную и перемешанную, и самого себя, прильнувшего к этой разжиженной земле… Разозлившись, отвернулся от пленных и пошел назад, снова постоял у белого гипсового лебедя, посмотрел через мутное стекло витрины, но за прилавком вертелась та же очкастая. Решил еще подождать. Рядом нашел закусочную с претенциозным названием «Астория». Было странно, что можно заказать поесть, выпить, и никто не попросит ни карточек, ни талонов, и всем всего хватает, не надо толкаться в очереди, да и цены совсем сносные, думал он, наблюдая, как буфетчица ложкой берет из бочки черную икру и кладет на тарелку. И хлеба нарезала вдоволь. Такого хлеба, за которым еще прошлой осенью приходилось стоять целыми часами… «Надо будет привезти гостинец», — подумал он, отяжелев от еды и тепла. Глаза закрывались, зевота выкручивала челюсть, голова тяжелела, и он поторопился покинуть жарко натопленную закусочную, вышел на морозную улицу, слонялся без цели, пока не лопнуло терпение. На сей раз, едва он нажал на кнопку звонка, за дверью раздались шаги, щелкнул замок. В узкую щелку, перегороженную цепочкой, он увидел молодое женское лицо, красивые испуганные глаза, безмолвный вопрос в них и поторопился сказать несколько слов, вбитых ему в голову Шиповником. Дверь захлопнулась перед его носом, но через мгновение широко распахнулась, впуская его в комнату. Женщина почему-то вышла на лестничную площадку, перегнулась через перила, посмотрела вниз, но лестница была пуста. В сумрачном коридоре они долго стояли друг против друга, она не спускала глаз, в которых все еще метался страх и немой вопрос. Наконец он, спохватившись, достал из карманчика половинку десятирублевки и подал ей. Повертев в руках обрывок потертой купюры, женщина, кажется, немного успокоилась.

— Чем могу помочь? — спросила.

— Нужны лекарства, бинты.

— Хорошо, — сказала она и повела его в комнату, придвинула стул к круглому дубовому столу.

— Не найдется ли листок бумаги, хочу письмецо написать, — сказал он, и в нетопленой комнате от его слов пошел пар, словно от тех горячих базарных цепелинов.

Открыв огромный старинный шкаф, женщина доставала из него и складывала на край стола лекарства, а он писал: «Здравствуйте! Мы все здоровы, чего и вам желаем. Ждали вашего приезда, но не дождались. Очень соскучились. Может, на Пасху навестите нас? Забили свинью, будем делать кровяную колбасу. Ждем и желаем всего доброго». Потом надписал на конверте адрес и сунул конверт в карман, глядя на хозяйку, заворачивающую лекарства в газету. Покрасневшие от холода руки дрожали, газета порвалась, сверток раскрылся, и все пришлось начать заново. Когда наконец удалось стянуть пакет веревкой, она вздохнула, словно после непосильной работы, и придвинула сверток через стол к нему.