Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Снова вспыхнула искорка злости, но Винцас взял себя в руки и, насмехаясь то ли над собой, то ли над гостем, вздохнул:

— Чего не понимаю, того не понимаю.

— Все вы ничего не понимаете. Никому, лесничий, я этого не говорил и никому никогда не скажу. А вот тебе скажу. Не думай, что мне легко. Видит бог, как мне тяжело, только он один знает мою муку. Так уж паршиво сложилась моя жизнь, что никогда не будет у меня собственных детей. Не знаю, за что мне такая кара, может, за грехи отцов страдаю… А какая женщина не хочет детей? Скажи мне, лесничий, видел ли ты замужнюю женщину, которая не хотела бы детей? Не найдешь такой, лесничий. Во всем свете не сыщешь такой женщины. Моя — как и все. Видел ли кто из вас, что она мимо любого сосунка спокойно пройти не может? Пусть уродливый, пусть горбатый ей встретится, а она наклоняется, гладит, каждому сопляку нос вытирает, а выпрямится — у самой глаза полны слез… Несколько лет молилась, просила милости, все придорожные кресты и часовенки белыми фартучками обвязала… Это ее работа, лесничий. И чего только она не делала, даже к знахарям ездила, уже не говоря о врачах, лишь бы дитя заиметь. И не ее в этом вина. Я, лесничий, этот пустоцвет. А люблю свою женщину больше всего на свете. Понадобится — пусть мне ногти сдирают, пусть все жилы по одной выдергивают, лишь бы ей было хорошо, лишь бы жила, как все замужние, чтоб и ее чрево было как у других… Знаю, все вы надо мной насмехаетесь, вроде над Иванушкой-дурачком… Люди торопятся осудить другого, даже не попытавшись побывать в его шкуре… А мне уже невмоготу было смотреть на ее слезы, видеть, как она без плода хиреет, тает, словно свеча. Ведь прямо в щепку превратилась за последний год. Разве понять вам, если своих жен собственностью считаете, вещью, готовы на девять замков их запереть. Никогда вы этого не поймете, потому что не любовь, а зависть сидит в ваших сердцах…

Ангелочек замолк, потому что, цепляясь за двери дровами, в кухню ввалилась запыхавшаяся хозяйка. С грохотом бросила охапку дров у плиты и, тяжело дыша, спросила:

— Чего в потемках сидите? Почему ты, сосед, у двери торчишь?

— Пойду я, — сказал Ангелочек и, нахлобучив заячью шапку, простился: — Покойной вам ночи…

— Куда бежишь? — схватила его за полу Мария. — Куда ты убежишь? Дома-то небось опять этот боров Кучинскас гостит…

— Может, и гостит…

— Вот! Посиди, сосед, не показывайся своей Юзе на глаза, чтоб ненароком кочергу не схватила.

— Глупая баба, — не то о своей жене, не то о хозяйке этого дома сказал Ангелочек и со стуком захлопнул дверь.

— Чего он такой? Не иначе, опять этот Кучинскас у Юзе.

Винцас молчал. Казалось, мог бы поколотить свою.

— Случилось что?

— Ничего. Пора на вокзал за Стасисом.

— На вокзал поедешь?

— Куда же еще?

— Тогда, может, ребенку яичек, свежего хлеба отвезешь? И сыр есть, масла положила бы.

Если бы не Ангелочек со своей исповедью, Винцас бы отказался, оставил бы ей эту заботу, но теперь сказал:

— Положи.

На дворе запряг Гнедую в сани, а сам краешком глаза следил за Агне, которая несла из гумна полную сеть сена. Прошла мимо, скрылась в черной дыре хлева, он слышал, как шуршит сено, заталкиваемое в ясли, не торопился, ждал ее возвращения и, конечно, дождался. Она повесила на стене хлева сеть и приближалась, стряхивая с одежды сено. Остановилась рядом, смотрела, как он запрягает, а потом спросила:

— Скажи, Винцас, что все это значит?

Он обернулся, оглядел ее, кончиками пальцев снял застрявшую в волосах травинку, потом, не в силах оторвать руку, положил ладонь на ее плечо и сказал:

— Такое время, Агне. Одни в одну сторону, другие в другую тянут, ты же хоть разорвись, а жить все равно надо. Так и живем, словно на шатком подгнившем мостке… Лучше бы вы остались в городе.

— Стасису ничего не грозит?

— Думаю, нет.

— Ты ничего не скрываешь от меня?

— Он обязательно должен был ехать в Вильнюс. Обязательно, понимаешь? Иначе могло быть хуже. А он съездит, привезет что надо, и все успокоится. Конечно, до следующего раза.

— Говоришь, они не оставят в покое?

— Я не говорю. А вдруг и отстанут. Только мне кажется, что этим все не кончится…

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что через некоторое время они снова придут и снова о чем-то попросят. Без этого не обходятся. Всех, кто в лесу живет, они загружают своими заботами, и никому тут не пожалуешься. Один выход — держать язык за зубами.

Она стояла перед ним, из приоткрытых губ выплывало облачко пара, а глаза смотрели со страхом, как у испуганной косули. Вдруг схватила его руку, прижала к груди и сказала:

— Я очень прошу, Винцас, ты оберегай его, приглядывай за ним. Ты и старше, и все здесь тебе больше знакомо, сделай, чтобы не впутался он, не сунул голову в петлю. Я тебя очень прошу, — повторила и, привстав, притронулась влажными губами к его щеке.

Господи, лучше бы она не делала этого, лучше бы выругала его за скрытность. Никогда не думал, ему не снилось даже, что прикосновение женских губ обладает такой силой. Буйная страсть и неизбывная нежность захлестнули разум, он стоял, напрягшись, словно струна, с трудом подыскивая слова.

— Сколько от меня зависит… Я могу все… Ты можешь положиться… Агне, я все…

— Я знаю, милый Винцас, я все понимаю, — сказала и ушла по хрустящему снегу в избу.

Он ехал лесной дорогой и ломал голову — почему она сказала «я знаю»? Что она знает? Что она понимает? Неужели она видит, что творится в его сердце? Все ли можно прочесть в глазах? «Я знаю», — сказала она, и эти два коротеньких слова обдали жаром, словно стала она соучастницей, думающей так же и знающей, что он мыслит не иначе. Это были приятные мысли. Он понял, что не следует так думать, нечестно так думать, грешно мечтать о жене брата. Да и какие могут быть мечты, какую надежду ему лелеять? Все туманно и неясно, не надо думать о завтрашнем, надо довольствоваться сегодняшним днем, не думать, не думать, не думать… И все-таки он думал. Насильно гнал эти мысли прочь, старался забыть, пытаясь слово в слово вспомнить исповедь Ангелочка, столь жутко откровенную и неожиданную. «Выходит, не один я, даже Ангелочек все эти годы как бы в маске ходит. В такой прискорбно глупой маске. На виду у всей деревни! И не только здесь. Слух о его чудачествах расползся далеко. У злых слухов быстрые, очень быстрые ноги. Вот и ухитрись, заберись в человеческое сердце, пойми, что в нем творится, какие мысли роятся в его голове. У Ангелочка душа — красивая. А моя? Люди шарахались бы в стороны, словно от прокаженного, увидев мою подлинную рожу», — с горечью думал он. Но иначе не получается. Надо прятать от людских глаз и свои мысли, и свои истинные чувства. А ведь могло быть и иначе. За один ошибочный шаг приходится платить такую цену, что и самому жизнь становится не мила, и другой рядом с тобой не живет, а медленно умирает. Ведь видел же, с кем собирается связать свою жизнь. Теперь бы ни за что так не поступил, а тогда вспыхнул как спичка, кинулся словно в омут с завязанными глазами — что будет, то будет. Почему так у человека получается? Почему разум мутится именно в то мгновение, когда решаешь самую ответственную задачу? И прозрел он уже после всего. В первый же месяц после свадьбы прозрел, но было поздно. Испугался, когда понял, что до гробовой доски придется прожить с совершенно чужим человеком, с которым и поговорить-то не о чем, лишь о том, что надо по хозяйству, но со временем и эти слова стали лишними, можно и без них обойтись. И грустно, и смешно. Самое грустное, что она, чего доброго, никогда его по-настоящему не любила. Просто не упустила случай выйти замуж. Сама в беду попала и на этой беде, словно на лодке, выплыла, — неужели оставишь одну, ждущую ребенка? Для нее спасение, а мне — петля. Тогда об этом не подумал, позже, месяц спустя, прозрел. А она сияла. Женщинам, видно, куда легче, чем мужчинам, скрывать свои истинные мысли, желания и чувства. А что делать — живой в землю не полезешь. То ли война, то ли эти голодные послевоенные годы сделали людей такими: им теперь что разойтись, что за угол по малой нужде завернуть — одинаково, никакого стыда. С другой стороны, может, и хорошо так, не надо весь век обоим маяться, тянуть непосильное ярмо. Для некоторых такая мука отрадна. Хотя бы для Ангелочка. Другой бы на его месте с ума сошел, сам бы повесился или ее прикончил, а он терпеливо несет свой крест, по собственной воле, без принуждения любимую женщину другому уступает… Не представляю Марию с другим, а что уж говорить об… В бессонные ночи готов родного брата разорвать, когда слышит его хохоток, а потом жадное питье воды. Всякие есть, всякие нужны… Наверно, от человеческой природы это зависит, иначе как объяснишь, что один сам на себя крест наваливает, другой же только и норовит на чужую спину забраться, вот и тащи его всю жизнь. Если и есть на этой земле святые люди, то Ангелочек уж точно святой.