Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Шиповник умолк, достал папиросы, пустил пачку по рукам, закурил сам и вдруг закашлялся, словно поперхнувшись дымом. Его лицо, как и тогда, в избе Винцаса, залила густая краска, глаза заслезились. Шиповник открытым ртом хватал воздух, как выброшенный на лед окунь, но с каждым глотком воздуха заходился в кашле еще сильнее. Стасис плеснул остатки самогона из бутылки в стакан и протянул Шиповнику. Тот глотнул, и кашля как не бывало.

— Ну его к черту, — выругался, вытирая все еще слезящиеся глаза, раскурил потухшую папиросу и, опуская руку на плечо Стасиса, сказал: — Вот, Бобер, это и будет настоящее твое крещение.

— Я? Мне? — бледнея, спросил Стасис.

— Да. Тебе придется выполнить этот долг и тем оправдать священную клятву. Конечно, мы поможем, но тебе придется потрудиться больше всех.

— Но…

— Что — но?

— Ведь мы вместе выросли… Я уже говорил, за одной партой все время, да и потом…

— Не думай, что я не понимаю. Я, брат, все прекрасно понимаю. Поэтому и выбрал не кого-нибудь, а тебя. Могу сказать прямо: тебе, а не другому придется сделать главную работу по двум причинам. Первая: клятва — еще не все, ты должен совершить подвиг, чтобы мы поверили тебе так, как верим самим себе. Вторая: если ты даже ночью постучишься, он тебе откроет дверь. Нам не откроет. Понял?

Стасис не ответил. Он сидел, опустив голову, смотрел на свои руки, но видел светловолосую головку над зрелой, волнующейся на ветру рожью, а на этом детском личике, как васильки, светились большие глаза, отражающие, казалось, всю синеву неба…

— Мы ждем, отвечай, — дошли до его сознания слова Шиповника, а он все еще молчал, опустив голову, и мысленно тщетно звал того, другого, который всегда бывал рядом, а теперь вдруг исчез, остался только один Стасис Шална, и он сказал:

— Хорошо.

Потом он слушал, как жалобно скрипнула дверь, как за перегородкой из круглых жердей тревожно забила копытом лошадь, как звякнуло удило, как кто-то похлопал лошадь и вывел ее во двор, как звенели по мерзлой земле удаляющиеся шаги человека и лошади.

— Пора, — сказал Шиповник.

Видать, они все обговорили заранее, так как Крот без приказа встал, снял с шеи шаль, и снова завязал ему глаза, и снова вел, подхватив под руку, словно слепого, опять они продирались через хрупкий малинник, шли по переплетениям черничника, пока наконец остановились, и Крот снял с его глаз вонючую повязку. У сосны он увидел повозку, чернеющий силуэт лошади, а мысль лихорадочно искала единственно верного решения, потому что от этого зависела жизнь и его самого, и Агне, и Винцаса, и Марии, и Костаса Жаренаса. О другом даже думать было страшно.

Они стояли вокруг него, будто стерегли, чтоб не удрал. Не было только Шиповника. Вскоре послышались шаги, и из темноты вынырнул и он с какой-то дубинкой в руках. Когда подошел ближе, Стасис увидел, что это винтовка.

— Вот, Бобер, твое оружие, — Шиповник сунул ему в руки винтовку. Тут же достал из кармана и два патрона: — Хватит. По одному. Ему и ей.

— Нет! С бабами воевать не буду. При чем тут она?

Шиповник недовольно кашлянул, но тут же смягчился:

— Ладно. Хватит тебе и его… А там уж мы посмотрим.

«Слава богу, Костас Жаренас не успел обзавестись детьми», — подумал Стасис. И еще подумал, что они боятся. Не только не доверяют, но и боятся. Потому и дали только два патрона. С двумя патронами не очень-то развернешься. У самих автоматы с полными дисками, а ему, словно самоубийце, два патрона.

— Справишься? — спросил Шиповник.

— На фронте доводилось.

— Тем лучше, — сказал Шиповник и добавил: — Поехали, время не ждет.

Они улеглись на сено, брошенное в повозку. Клевер отвязал от сосны вожжи, неуклюже забрался и причмокнул, понукая лошадь, а она вдруг рванулась с места и пустилась рысцой. Стасис откинулся, прислонился к спине Клена, поджал ноги и поводил глазами по лесу, безуспешно стараясь узнать местность. А ведь все окрестные леса вдоль и поперек сотни раз исхожены так, что, казалось, нет ни холмика, ни ложбинки, которых бы не знал, даже деревья все до единого знакомы. Теперь же ехал, словно впервые очутившийся здесь человек. Но это не беспокоило, он был уверен, что узнает место сразу, как только они выедут на какой-нибудь большак или подъедут к Маргакальнису. В деревушку Маргакальнис летели его мысли. Он искал и не находил верного решения. Он думал обо всем и раньше, все это полугодие томительного ожидания гадал, к каким мерам проверки они прибегнут, чаще всего думал только о себе, словно пытался незримой стеной отгородиться от близких ему людей, от всего окружающего мира. А когда мысли вырывались за эту стену, он загонял их назад, как в темный захламленный подвал, потому что они пугали, вызывая в воображении новые ситуации, одна другой сложнее и страшнее, на которые тоже следовало смотреть трезво и найти единственно правильный выход. Когда они с Агне собрались в деревню и когда в последний вечер он разговаривал там, в просторном кабинете, никто прямо не ответил на вопрос, вправе ли он поднять оружие на человека. Разве что в крайнем случае, когда иного выхода не будет, сказали тогда в просторном кабинете. И еще сказали: придется решать самому, исходя из ситуации. Легко, черт возьми, давать советы, когда в той непредвиденной ситуации оказывается другой, а не ты сам… Да, Жаренас, наверно, пустит в избу, узнав мой голос. Но что сказать ему из-за двери? Какой черт носит меня ночью по лесу?! Вернее, уже будет под утро. Надо прикинуться пьяным. От пьяного никто умного ответа и не ждет. Пусть думает, что нажрался самогонки и заблудился в лесу. С пьяным ведь всякое случается… А дальше? Что делать дальше, когда Костас пустит в избу и увидит в моих руках винтовку? Сам он тоже, надо думать, не с пустыми руками. Ведь власти дают таким ребятам оружие. Если не автомат, то хотя бы пистолет должен иметь. И совсем глупо получится, если он, не ожидая, пальнет. Глупее быть не может… Если у двери никого не окажется, можно шепнуть Костасу, впустить в избу остальных и уложить всех до единого, а потом и хутор этого скрытника найти. Лошадь приведет, это уж не беда, лишь бы удалось предупредить Костаса, лишь бы он вовремя все понял. Другого выхода нет. А если Костас вырвется? Тогда все пойдет прахом. И тщательная подготовка, и долгие полгода ожидания, и все расчеты полетят к черту. Разве что, опередив его, первому очутиться в уезде. Но шума не избежать, поползут слухи, а тогда… Пулю в спину, вот чего можно ожидать тогда… Остается лишь третий путь, о котором он не хочет думать, однако ловит себя на мысли, что трезво, даже хладнокровно рассуждает: ведь можно пожертвовать одним человеком, пусть даже другом, во имя большого дела, во имя жизни других людей. Ему страшно и мерзко думать об этом, но против воли он допускает такую возможность, и его пугает хладнокровная ясность собственных суждений… Сегодня все решится, все поставлено на карту — одним ударом ты выиграешь или проиграешь. Даже собственную голову. Все одним ударом…

Повозка выкатилась из леса, прогромыхала с горки, проехала бревенчатый мостик, перекинутый через Версме, и Стасис сразу же понял, где они теперь и откуда приехали. До Маргакальниса уже недалеко, через полчаса начнется, и что будет — пусть будет, подумал он, чувствуя, как по всему телу пробежали мурашки.

Поднимаясь на холм, они снова въехали в лес, колеса громыхали по скованной морозом выбитой колее. Иногда повозка накатывалась на замерзшую лужицу, и под колесами звонко раскалывался лед. Наконец Клевер попридержал разгоряченную лошадь, свернул на обочину и остановился у густого соснового молодняка. Стасис узнал это место, вспомнилась далекая весна, когда Винцас первый год работал лесничим и высаживал эти сосенки, теперь уже ставшие выше человеческого роста.

— Крот останется у лошади, а мы пойдем, — сказал Шиповник приглушенным голосом и еще тише, только Кроту, добавил: — Если услышишь стрельбу — не уезжай. Мало ли что: засада или ранят кого. Понял?

Крот кивнул, и они цепочкой направились через лес. Клевер опять тяжело сопел за спиной, и Стасиса опять обуял кошмар, как и в ту роковую ночь: казалось, в любую минуту можешь получить пулю между лопатками.

Не доходя до опушки, они остановились. Притаившись за соснами, долго стояли, вслушиваясь в звонкую ночную тишину, глядя сквозь редкие деревья на поле и еще дальше, где на широкой опушке спала деревушка Маргакальнис. Усадьба Жаренаса огородами и старым садом почти прижималась к лесу. От сосняка ее отделяла лишь узкая полоска заброшенной, поросшей мхом земли, на которой ветер ежегодно сеял множество сосенок и березок. Лес пытался отвоевать эту прискорбно жалкую залежь, но Жаренасы каждый раз с корнями выдергивали сеянцы ветра. Со стороны леса даже забора приличного не было, а только два ряда ржавой проволоки, увешанной дырявыми кастрюлями, консервными банками, разными железяками — для острастки кабанов, когда к концу лета они целыми семействами забираются в овес и принимаются рыть картошку.