Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

— Ты нам сказки не рассказывай, по-хорошему признавайся — энкаведе послало?

Женщина смотрела на него полными страха глазами и впрямь не понимала, чего от нее хочет этот злой человек. Шиповник повторил вопрос, и у женщины словно ноги отнялись: она бухнулась на колени на мерзлую дорогу и посиневшими губами потянулась целовать руку Шиповнику, все повторяя, что они — несчастные погорельцы, бедные побирушки, что только горе пригнало их сюда. Но Шиповник не отступал.

— Начальство предупредило нас, — обратился он к своим, — что дороги Литвы кишат такими шпионами. Энкаведе подослало, не иначе. Эти гады даже баб не жалеют, им все способы позволительны… Надо разобраться. Только не здесь.

Словно в поисках помощи или защиты, женщина оглянулась, пробежала взглядом по лицам мужчин и вдруг просияла, уставившись на Клевера.

— Господи, неужели Пяткус?! Разве не узнаешь меня, сосед? Сам бог тебя послал, подтверди, скажи им, что мы правда несчастные погорельцы, никто никуда нас не посылал… Ведь ты, сосед, все знаешь.

Клевер смотрел на женщину, сопел, словно загнанная лошадь, и молчал.

— Знаешь? — спросил Шиповник.

Клевер кивнул.

— Ну вот, — еще сильнее засияла женщина. — На самом деле тебя господь послал. Скажи, что правду я говорю, не вру.

Шиповник отвел Клевера в сторону, подальше от остальных, и спросил:

— Кто она такая?

— Из одной деревни мы.

— Хорошо знаешь?

— Как не знать! Ведь сказал — из одной деревни.

— Что за люди?

— Новоселы они. Советы земли дали. А прошлой осенью сгорел их хутор…

— Наши?

— Не знаю, но сгорел дотла. Чистая правда, не врет баба.

— Так что будем делать?

— Пусть идет себе…

— Ты хоть и большой, а глупый, — сказал Шиповник и тут же добавил: — Хочешь, чтобы, вернувшись, растрезвонила на всю деревню, где встретили соседа Пяткуса? Этого ты хочешь?

— Этого я не хочу.

— Тогда думай, что говоришь.

— Я и думаю. Говорю, надо потолковать, чтобы язык придерживала… И моя баба там с двумя малышами. Еще вышлют в Сибирь.

— Думаешь, пожалеют?

— Не думаю.

Пока они так разговаривали, женщина, кажется, совсем успокоилась и даже развеселилась. Она не могла устоять на месте и все благодарила господа, что тот послал знакомого, дорогого их соседа Пяткуса, что только чудом встретила не кого-нибудь другого, а своего знакомого, своего милого соседа Пяткуса, дай ему бог здоровья. Она совсем не подозревала, что именно знакомство обернется против нее и решит все. Поэтому и удивилась, увидев мрачное лицо возвращающегося соседа. А когда Шиповник зло приказал: «Пошли с дороги!» — женщина залилась слезами, бросилась целовать Клеверу руку.

— Сосед, разве не заступишься в такой беде? Разве сделали что-нибудь плохое? Как люди жили, как добрые соседи…

Клевер отталкивал ее, освобождался от цепких рук женщины, избегая смотреть ей в глаза, и неизвестно, сколько это бы еще длилось, если б не строгий окрик Шиповника:

— Пошли с дороги. Там разберемся.

Женщина, подталкиваемая Клевером, шла, спотыкаясь в густом вереске, одной рукой вытирая слезы, другой обнимая за плечи малышку, которая смотрела не столько испуганными, сколько удивленными глазами.

Когда подошли к оставленной повозке, Шиповник снова стал допрашивать женщину: где сегодня, где вчера ночевала, в какой деревне, у каких людей, почему теперь, в такую рань, чуть ли не бегом летела в волость. Женщина все повторяла одно и то же, и это еще больше бесило Шиповника. Он сорвал с плеч женщины холщовый мешок, развязал и вытряхнул небогатый скарб: поношенный пиджачок, стоптанные башмаки, ломоть хлеба, три куска ржавого сала, узелок муки и несколько сваренных в мундире картофелин. У Стасиса защемило сердце, в памяти ожила далекая Смоленщина с бедными окраинными огородами и тот злополучный вечер, когда они, трое молодых солдат, руками копали картошку, и тот незабываемый, захлебывающийся слезами голос женщины: «Убийцы проклятущие, мои дети от голода помирают!.. Чтоб вы подавились этой картошкой, чтобы вы завтрашнего дня не дождались!..» И еще он вспомнил, как, задыхаясь, бежал с этого огорода, бежал, словно ошалевший, преследуемый пронзительным криком женщины. По сей день преследует его этот крик. И теперь, увидев лежащие на мху картофелины, он снова услышал его, повторившийся в сводящем с ума плаче женщины.

— Может, отпустим их. Ведь ясно, что нищенки, — сказал он, не узнавая собственного голоса.

Шиповник обернулся к Стасису, лицо его было бледным, искаженным злобой, взгляд — словно лезвие бритвы. Стасис никогда раньше не видел такого. И голоса такого никогда не слышал, когда тот зашипел, словно его душили:

— Я уже слышал, что не собираешься воевать с бабами… Руки марать не желаешь, да?

Стасис ничего не сказал, выдержал взгляд, чувствуя, что сам начинает задыхаться.

— Крот, кончай это представление, — приказал Шиповник.

— Как? Неужели здесь будешь стрелять?

— Стрелять и не надо.

— Обеих? — спросил Крот.

Шиповник махнул рукой: как хочешь! Однако Крот не знал, как поступить. Стоял, поглядывая на всех, словно ждал помощи или совета, пока окончательно не разозлил Шиповника:

— Чего ты ждешь, едрит твою… хочешь, чтоб нас тут застукали?

Когда Крот схватился за пряжку ремня, женщина, кажется, поняла его намерение, только тогда дошел до нее смысл слов Шиповника. Она на коленях поползла к Шиповнику, не плача, а как-то мучительно скуля и стеная, хватала руками его за ноги, посиневшими губами целовала сапоги. Но Шиповник был неумолим. Только когда женщина принялась просить, чтобы оставили в живых дочку, он процедил сквозь стиснутые зубы:

— Хорошо, — и глазами поторопил Крота.

Тот подошел к упавшей ничком женщине, сорвал с ее головы платок, набросил петлю ремня на белую, неимоверно худую шею, коленом уперся в спину и, напрягшись, обеими руками потянул за конец ремня…

Девчушка с криком бросилась к матери, но Клевер тут же схватил ее в охапку и широкой ладонью зажал рот.

— И эту, — приказал Шиповник.

Девчушка пиналась, извивалась, упершись ручонками в Клевера, словно рыба, выскальзывала из рук. Тогда он как перышко приподнял ее, засунул между ног и обеими руками сжал шею.

Стасис отвернулся и стиснул зубы, беспрестанно повторяя: «Боже ты мой, боже ты мой, боже ты мой…» Потом он услышал, как они по земле тащили тела в чащу молодого сосняка, как, тяжело дыша, вернулись и как Шиповник сказал:

— Другого выхода не было. Она опознала Клевера, и волей-неволей пришлось… Поехали, а ты, Бобер, топай домой. Винтовку мы заберем. Когда понадобишься — известим.

Стасис бессильно кивнул головой… все повторяя в мыслях: «Боже ты мой, боже ты мой, боже…» Словно во сне, вышел на дорогу, в глазах стояли худая шея женщины и широкая ладонь, зажавшая рот девчушке; переставлял отяжелевшие ноги, с каждым шагом пытаясь глубже вдохнуть, набрать полные легкие холодного утреннего воздуха, но все не мог отдышаться…

На завтрак Мария пекла блины. Напекла их целую гору, словно для многочисленного семейства. Потом нажарила шкварок с луком, налила в глиняную миску и поставила на стол.

Винцас бросил в свою тарелку румяный блин, залил ложкой сала со шкварками и подтолкнул миску к Агне, но та покачала головой.

— Не хочу, — сказала. — Я чай выпью… Знобит.

Мария взглянула на мужа, надеясь, что тот найдет слово для Агне, но Винцас молчал. После бессонной ночи знобит. Она, наверно, глаз не сомкнула. Ночью тревожно ворочалась, часто вставала с постели и босиком шлепала к окну. Мария, умаявшись за день, спала как убитая, а он все слышал и не мог заснуть. Наверно, в полночь, когда Агне снова пришлепала к окну, он, сдерживая дыхание, вылез из-под перины и в одном исподнем пошел к ней. Увидел прижавшуюся к стеклу в длинной, почти до пола, белой рубашке — словно пришедшую из детских сказок русалку. Встал рядом, чувствуя дрожь в теле, рука против воли и желания обняла теплые плечи.

— Не надо… Все будет хорошо, — шептал он, все ближе прижимая ее, такую хрупкую и теплую, что спазма сдавила горло.

Она не отозвалась, может, даже не слышала шепота и не почувствовала руку, которая крепко прижала, привлекла ближе, повернула от окна. Только опустила уставшую голову, уткнулась лбом в его плечо, а у него вдруг пересохло во рту, он так и пил исходящее от нее тепло и запах распущенных, рассыпанных на груди волос, прижимался щекой к этим волосам и все повторял, что все будет хорошо. И вторая рука непроизвольно обхватила стан, а она стояла, послушная, словно ребенок, бессильная, словно обомлевшая. И вдруг он ощутил непреодолимое желание, какого никогда, никогда прежде не испытывал за всю свою жизнь. Он поднял ее опущенную голову, пересохшими губами коснулся горячего лба, потом поцеловал в висок, и только когда нагнулся к губам, Агне, словно проснувшись, сказала: