Условности - Теодор Драйзер

Монахиня с любопытством оглядела Мадлен, чувствуя, что перед ней бесконечно несчастный человек. Видя, что девушка или больна, или в отчаянии, она спешно направилась за матерью-настоятельницей, поскольку впускать кого-либо имеет право только она. В ее отсутствие в комнате царила тишина. Вскоре раздался стук деревянных башмаков, и в квадратном конце появилось усталое морщинистое лицо матери Берты.

– В чем дело, дитя мое? – спросила она мягко и удивленно, с интересом разглядывая ночную визитершу.

– Матушка, – с дрожью в голосе проговорила Мадлен, подняв глаза и узнав настоятельницу, – вы меня не помните? Я Мадлен. Я жила тут четыре года назад. В отделении для детей. Работала в швейной мастерской.

Ее так потрепала жизнь, постоянно разрушая ее нежные мечты, что даже здесь и сейчас она ничего не ожидала, лишь равнодушия, которое снова заставило бы ее уйти.

– Ну да, конечно, я помню тебя, дитя мое. Но что теперь привело тебя сюда, милая? У тебя глаз подбит и рука ушиблена.

– Да, матушка, но прошу вас, не спрашивайте меня пока ни о чем… только пока. Прошу вас, впустите меня! Я так устала! Мне было так тяжело!

– Конечно, дитя мое, – ответила настоятельница, поспешив открыть дверь. – Можешь войти. Но что с тобой случилось? Что у тебя со щекой? И твоя рука!

– Матушка, – усталым голосом взмолилась Мадлен, – можно мне сейчас ничего не отвечать? Мне так плохо! Можно мне просто надеть старое платье и лечь на старую койку… ту, под ночником?

– Да, дорогая, конечно, можно, – ответила монахиня, почувствовав, что перед ней человек в большом горе. – Не надо сейчас ничего говорить. Похоже, я догадываюсь, в чем дело. Ступай за мной.

Она повела Мадлен по слабоосвещенным коридорам с голыми стенами, потом по массивным холодным железным ступеням, где шаги отдавались глухим эхом, пока они снова не дошли до мрачной, но безукоризненно чистой комнаты, где, как и прежде, стояли ванны и высились корзины для грязного белья.

– Теперь, дитя мое, – ласково сказала настоятельница, – можешь раздеться и помыться. А я принесу тебе что-нибудь для глаза.

Наконец-то Мадлен сняла жалкий, пусть и крикливый наряд, который какое-то время украшал и позорил ее: твидовую юбку, совсем недавно купленную в надежде понравиться ему, ничем не примечательную шляпку, за которую она отдала десять долларов, и полосатую блузку, некогда сулившую веру в то, что она придется по душе Фреду.

В каком-то отупелом отчаянии она сняла туфли и чулки и, когда мать-настоятельница ушла, залезла в теплую чистую ванну, которую ей приготовили. Купаясь, она еле сдерживала рыдания, душившие ее, потом вышла, вытерлась и надела лежавшую на стуле простую чистую рубашку, расчесала волосы и принялась ощупывать больной глаз, пока не вернулась настоятельница с мазью.

Затем ее провели по безмолвным коридорам, которые когда-то наводили на нее тоску, но теперь давали ощущение мира и покоя, в большую комнату с рядами простых белых железных коек, застеленных белоснежным бельем и освещенных лишь красными лампадками или свечами перед образами святых, под которыми спали девушки вроде нее. Над койкой, которую она когда-то занимала и по случаю оказавшейся свободной, горела ее (какой Мадлен ее считала) старая лампа с тонким мерцающим огоньком перед образом Пресвятой Богоматери. При виде такого знакомого образа Мадлен едва сдержала слезы.

– Вот видишь, дитя мое, – возвышенно произнесла настоятельница. – Она все это время наверняка ждала тебя. В любом случае кровать свободна. Возможно, она знала, что ты вернешься.

Монахиня говорила тихо, чтобы не потревожить длинные ряды спящих, а потом принялась сама расстилать Мадлен кровать.

– Ах, матушка, – внезапно прошептала стоявшая у койки Мадлен, – а можно мне будет остаться навсегда? Мне больше не хочется выходить отсюда. Мне было там так плохо. Я буду трудиться не покладая рук, если разрешите мне остаться!

Умудренная опытом настоятельница с любопытством поглядела на Мадлен. Ей раньше никогда не приходилось слышать подобных просьб.

– Ну да, дитя мое, – ответила она. – Если захочешь остаться, думаю, это можно будет устроить. Так у нас не положено, но, поверь, ты не единственная, кто вышел отсюда, а потом вернулся. Уверена, что Бог и Пресвятая Дева Мария услышат твои благие молитвы. А сейчас ложись спать. Тебе нужно отдохнуть, я же вижу. А завтра или когда-нибудь еще ты, если захочешь, расскажешь мне, что с тобой случилось.

Она ласково уложила Мадлен в кровать, укрыла одеялом и положила ей на лоб свою прохладную морщинистую ладонь. В ответ Мадлен прижалась к ее руке губами.

– Ах, матушка, – всхлипнула девушка, когда настоятельница наклонилась над ней, – вы ведь не прогоните меня отсюда на улицу? Не прогоните? Я устала, я так устала!

– Нет, дорогая, нет, – успокаивала ее настоятельница, – разве что ты сама этого захочешь. А теперь отдыхай. Тебе никогда не придется выходить отсюда, если не пожелаешь.

И, оторвав ладонь от целовавших ее губ, она бесшумно вышла из комнаты.

Тайфун

Перевод Е. Токарева

Ида Цобель родилась в среде крайне ограниченных и равнодушных людей. Ее мать, строгая чопорная немка, умерла, когда девочке было всего три года, оставив ее на попечении отца и его сестры, людей чрезвычайно сдержанных и благочестивых. Позже, когда Иде исполнилось десять лет, Уильям Цобель обзавелся второй женой, напоминавшей первую своим трудолюбием и уважением к порядку.

Им обоим претила нахальная веселость и распущенность американского мира, в котором они оказались. Будучи заурядными, трезвомыслящими и ничем не примечательными немцами, они всякий раз испытывали раздражение при виде групп неугомонных, рьяно ищущих удовольствий и, как представлялось Цобелю, довольно вызывающих молодых людей и девушек, разгуливавших вечерами по улицам в поисках развлечений. А эти бездельники и их подружки, гонявшие на автомобилях! Их распущенные равнодушные родители! Распущенные и фривольные манеры детей! Что станется с таким народом? И разве ежедневные газеты, которые он едва терпел в своем доме, не свидетельствовали об их делишках? Фотографии полуголых женщин! Джаз! Вечеринки с тисканьем! Школьники с фляжками спиртного в карманах! Девушки с юбками до колен, скатанные вниз чулки, открытые воротники, голые руки, короткие стрижки и вызывающее нижнее белье!

Как! Чтобы его дочь выросла вот такой? Позволить ей ступить на гибельный путь греха? Никогда! Поэтому Иду воспитывали в самых строгих правилах. Ее волосы, конечно же, должны быть естественной длины. Ее губы и щеки никогда не знали помады и вызывающих румян. Простые строгие платья. Простое белье, чулки, туфли и шляпки. Никаких идиотских пышных нарядов, а практичная и приличная одежда. Работа по дому и, когда нет занятий в школе, в небольшой лакокрасочной лавке рядом