Условности - Теодор Драйзер

сразу, немного позже – поскольку новоиспеченный муж уже жаловался на обстоятельства, мешающие ему работать, – они объединят усилия, чтобы вместе создать себе лучшую жизнь, которая вскоре наступит в их доме, в их счастливом семейном гнезде. Мадлен даже задумывалась о детях.

Ее совершенно не шокировал тот факт, что муж жалуется на временные трудности, из-за которых им необходимо теперь считать каждый грош, и что на время, пока он не разберется с делами, ей нужно найти какую-нибудь подходящую работу, где она будет получать побольше.

И вправду для нее было неописуемой радостью пойти работать для любимого, ведь наконец она встретила любовь, великую спасительницу от всех земных невзгод, сметающую все непреодолимые преграды. Даже теперь любовь заставила ее жизнь снова распуститься, как цветок. Настал конец одиночеству и давящему равнодушию огромного моря жизни.

Однако, как и в первый раз, пробуждение от прекрасного сна было стремительным и обескураживающим. Уяснив, что она без памяти влюблена в него, восхищается его красотой, а его низкая подлая душонка стала для нее смыслом всей жизни, ему стало куда легче заверять ее, а вскоре и вовсе настаивать, что самый легкий и быстрый способ зарабатывать деньги (способ, к несчастью, ей уже знакомый) – есть наискорейший путь к разрешению всех свалившихся на него огромных неприятностей. Оказалось достаточно обычных россказней о грозящей катастрофе, внезапном проигрыше в карты, который может привести к тюремному заключению и вынужденной разлуке.

Он очень быстро заболтал ее сказками о том, как женщины выручили многих его друзей, оказавшихся в похожих обстоятельствах, о простачках и лопухах, стоящих вдоль дорог и ждущих, чтобы женщины заманили их в свои сети и обобрали. Стоит ли сомневаться? Вспомнить хотя бы жалкие нищенские гроши, которые она зарабатывала раньше, никчемность ее прежней жизни. Зачем теперь рисковать своим будущим счастьем? Зачем быть глупой и ограниченной? По его словам, к их любви это никакого отношения не имело. В конце концов, от нее что, убудет? Такими россказнями и уговорами он ее убедил.

Но теперь Мадлен мучили не стыд и не страх снова попасть под арест, но глубокая рана, которую ей нанесла и продолжала бередить любовь, о рубце, который горел, пылал и жег. Любовь, как она снова начала смутно догадываться, не должна быть такой. Если любовь – это то, о чем она всегда мечтала, то не должна ли она защищать ее и хранить для той же самой любви? И вот пожалуйста. Любовь снова посылает ее на улицу слоняться по подъездам и у витрин, чтобы строить глазки чужим мужчинам.

Эта мысль, словно колесо, крутилась у нее в мозгу и в душе, ибо, несмотря на горький опыт в чувствах, Мадлен твердо верила, что любовь не должна быть такой, и все тут.

Милые черты, которые и теперь, и долгое время спустя, как и черты ее первой любви, казались достойными поклонения, глаза, которые с любовью смотрели на нее, губы, которые так нежно улыбались и целовали ее, руки, которые ее ласкали, не должны принадлежать той силе, что заставила ее выйти на улицу.

Нет, любовь должна быть гораздо лучше. Он ведь и сам вначале ей говорил, что она ему дороже всего на свете, и вот теперь полюбуйтесь!

И вот однажды вечером спустя целых полтора года наступила развязка. Будучи особенно раздраженным очередным проигрышем и необходимостью терпеть Мадлен, пусть она и могла еще послужить ему как рабыня, он набросился на нее в припадке ярости.

– И это всего-то? Убирайся отсюда к черту! Ты что думаешь, я идиот? И отпусти мою руку! И не ной. Ты мне осточертела! Не висни на руке, тебе говорят! Я устал, сил моих нет! Убирайся! Проваливай и больше не возвращайся! Хватит с меня, хватит! Я не шучу! Хватит с меня раз и навсегда! Не приходи сюда больше! Я тебе и раньше говорил, но теперь все! На этот раз все кончено! Забудь сюда дорогу, размазня чертова!

Он оттолкнул ее, одновременно распахнув настежь дверь, но поскольку она все еще цеплялась за него, вышвырнул ее на лестницу с такой силой, что она ударилась о косяк левым глазом и кистью руки.

Она кричала:

– Фред! Фред! Прошу тебя! Пожалуйста!

Дверь с треском захлопнулась, и она в отчаянии повисла на лестничных перилах.

И снова на нее обрушилась жестокость и непостижимость жизни, только теперь меньше, чем прежде, у нее было надежды на лучшее. Все было глухо и безнадежно. В спутанных мыслях Мадлен пронеслись быстрые ледяные воды реки, сверкающие в холодном свете зимней луны, а потом вдруг – мир и спокойствие общины Доброго Пастыря, о ее отчужденной защитой от грубой и жестокой жизни, – единственном настоящем доме и прибежище, которые у нее были. И вот, подавляя рыдания, Мадлен направилась туда по длинным улицам, плача о рухнувшей любви и вспоминая свои мечты о ней, той, которую ей уже больше никогда не суждено обрести.

8

Все так же высились угрюмые кирпичные стены исправительного заведения, серебрясь морозным инеем в свете зимней луны. Было три часа холодного зимнего утра. Она шла долго, низко наклонив голову, погруженная в грустные мысли, заплаканная и полузамерзшая. Несколько раз осознание безнадежности жизни и крушения надежд толкали ее к реке, но она шла дальше лишь благодаря воспоминаниям о спокойном, мрачном и в то же время уютном месте, о сочувствии сестры Агнес и матери-настоятельницы Берты.

Дорогой Мадлен размышляла, примут ее там или нет: настолько трагичным и неприглядным было случившееся с ней. И все же она упрямо шагала вперед, подбадриваемая воспоминаниями о былом, пока не увидела мрачные стены общины, не освещенные ни единым огоньком. Но огонек все-таки был – у боковой двери, а не у огромных массивных ворот, через которые она попала сюда в первый раз. Чуть помедлив, Мадлен направилась к двери и позвонила в колокольчик. Сонная монахиня ее впустила и провела в тихую теплую прихожую. Там она машинально подошла к бронзовой решетке, похожей на тюремную, которая преграждала ей путь, устало опустилась на один из двух жестких стульев и заглянула внутрь дома.

Болели ушибы. На выцветшем жакете и помятой шляпке, надетых кое-как, поскольку от боли она не могла ни думать, ни заботиться о внешности, лежал снег. А когда к решетке подошла, услышав шаги, ночная дежурная монахиня, Мадлен сложила на коленях красные огрубевшие руки и несмело посмотрела на нее.

– Сестра, – умоляюще проговорила она, – можно мне войти?

Затем, вспомнив, что впустить ее может только настоятельница, устало добавила:

– А матушка Берта здесь? Я тут раньше жила