Условности - Теодор Драйзер

лишение свободы и тех немногих жалких вещей, которые она могла назвать своими. И вот Мадлен оказалась в тисках закона, и защитить и спасти ее некому.

Показания полицейского были такими же, как и в сотнях других случаев: он обходил территорию, а она, как всегда, стала к нему приставать.

Поскольку никаких других законных вариантов не было, ее взяли под стражу до вынесения приговора. Следствие доказало, как и следовало было ожидать, что ее жизнь станет лучше после применения к ней исправительных мер. Мадлен никогда не учили ничему стоящему. Ее мать является недееспособной пьяницей. Лучше всего для нее будет провести несколько месяцев в заведении, где девушку обучат какому-нибудь ремеслу.

И вот на срок в один год Мадлен передали на попечение сестринской общины Доброго Пастыря.

4

Холодные серые стены этого заведения возвышались над одним из самых унылых и невзрачных районов города. Его северный фасад выходил на мощенный камнем двор, за которым виднелись стремительные потоки залива и маяк; к востоку – камни и река, неприютные воды которой кишели крикливыми чайками и оглашались ревом сирен бесконечно курсирующих кораблей; к югу – унылые угольные склады, вагонные депо и коробки жилых домов.

Два раза в неделю в плотно закупоренном фургоне, похожем на цирковую кибитку с дырками для воздуха в потолке, привозили приговоренных к исправительным работам преступников: детей, к которым относилась Мадлен, девушек, от восемнадцати до тридцати, женщин – от тридцати до пятидесяти, и стариков – от пятидесяти и старше. Внутри фургона, вдоль стен, стояли голые жесткие скамьи. Там сидела угрюмая старуха, представительница городского управления по контролю за исправительными учреждениями, а также полицейский такой невероятной комплекции, что от одного его вида возникал вопрос: зачем столько ненужного багажа? Для развлечения в опостылевшие служебные часы он вытирал огромный рот красной волосатой ручищей и блаженно вспоминал былые дни.

Самим заведением управляли мать-настоятельница и тридцать монахинь, все из вышеупомянутой общины, все большие специалисты в своих областях: стирке, готовке, закупках, плетении кружев, учительстве и в других хозяйственных делах.

Внутри заведения находились раздельные крылья, или сектора, каждый для вышеупомянутых групп. У каждой из этих групп были свои мастерские, столовая, спальни и игровые комнаты. Объединяло их одно: ежедневные, а частенько дважды или трижды в день богослужения в большой часовне с высоким потолком, росписями, алтарем и кадилами. Тонкий высокий шпиль часовни, увенчанный крестом, был виден из окон почти всех мастерских. Служились заутрени, обедни и вечерни, иногда всенощные по праздникам и дополнительные службы. Для набожных они были утешением, для неверующих – иногда утомительными и нудными.

Изо дня в день – в часы работы и во время однообразного отдыха – над всеми нависала мрачная тень довлеющего закона, карающая десница которого ощущалась во всем: в распорядке дня, в благопристойности и если не в наказании, то по крайней мере в раболепии духа, именующемся там покаянием. Пусть голоса монахинь звучали тихо, шаги были бесшумными, обращение вежливым, разговоры ласковыми, речи убедительными и полными сочувствия – на всем этом лежала тень силы, которая могла вернуть любую из исправляемых в жесткие руки полиции и предать жестокому, неотвратимому и неумолимому суду.

Все это убеждало преступниц или их жертв, в каком бы настроении они ни находились, и успокаивало в моменты буйства гораздо лучше, нежели недовольные и укоризненные взгляды. Как бы они ни старались, им всегда приходилось помнить, что поместил их сюда и против их воли удерживает здесь закон. То, что тут царили мир, порядок, доброта и гармония, было неплохо, иногда утешало, однако жизнь здесь всегда была двойственной: власть закона сочеталась с ласковыми, призывными и сладкозвучными увещеваниями монахинь.

Но для неопытной и неразумной девочки, какой попала сюда Мадлен, все это в то время означало только одно: грубую, жесткую, равнодушную и непримиримую силу закона или жизни, которые, казалось, никогда не спросят, как или почему, а лишь начнут безжалостно наказывать и карать. Словно перепуганный зверек перед жестоким опасным врагом, она могла лишь думать о том, как бы забиться в какой-нибудь темный угол, найти там крохотное и незаметное убежище, куда никогда не сможет вторгнуться дикий и безжалостный мир.

И большинство сестер, особенно те, кому она напрямую подчинялась, понимали направления ее мыслей и настроений. Они знали, что она чувствует, ведь не зря за долгие годы через их руки прошло много подобных ей. И хотя закон был суров, они искренне заботились о ней. Пока она выказывала послушание, оставалось только одно: ее беспокойный, возмущенный, окоченевший и, возможно, жестоко пораненный разум каким-то образом освободить от слепой веры в изначальную несправедливость жизни. Ее, еще такую юную и нежную, нужно было во что бы то ни стало заставить почувствовать, во что они и сами были готовы поверить, что не все так плохо, не все пути для нее закрыты и что не все силы в мире темные и злобные.

Для многих подобных Мадлен это была надежда на то, что они найдут в себе силы и способности выйти в жизнь, возможно, даже лучшую, чем они когда-либо себе представляли.

5

Например, сестра Агнес, заправлявшая мастерской по пошиву блузок, расположенной в безукоризненно чистом, но похожем на сарай мрачном помещении, где стояли сотни швейных машинок, была из тех, кто прожил не очень счастливую жизнь.

Вернувшись в восемнадцать лет после смерти отца из монастыря, где училась вдали от атмосферы дома, которую сам отец называл нездоровой, она увидела мать, светскую даму, ведущую такой образ жизни, который дочь едва ли могла понять, не говоря уж о том, чтобы принять. Испорченность, лживость и эгоистичная праздность быстро стали ей отвратительны, как стали отвратительны улицы для Мадлен.

Разочаровавшись, она очень скоро почувствовала, что не может выносить подобную жизнь, и, убежав из дому, сначала пыталась устроиться в мире, предлагавшем скудный заработок и бедное существование тем, кто не способен на грубые и подчас бесстыдные действия, затем, измученная мытарствами, вернулась в монастырь, где ее учили, и попросила там служения. Тамошняя жизнь ей показалась слишком простой после выпавших на ее долю суровых трудностей, и она попросила, чтобы ее перевели в общину Доброго Пастыря. Просьбу ее удовлетворили, и в этом заведении она впервые увидела обязанности и возможности, соответствовавшие ее идеалам.

Вот и у матери-настоятельницы, сестры Бертона, которая часто заходила в комнаты и расспрашивала о прежней жизни обитательниц, была схожая судьба, только более печальная. Будучи дочерью обувщика, она стала свидетельницей разорения отца, смерти матери от чахотки, пьянства и гульбы любимого брата, который тоже заболел и умер. Смерть отца,