Условности - Теодор Драйзер

в город еще раз и писал ей, что она очень ему понравилась и что он хочет вновь ее увидеть и оказать ей любую помощь, какую она только пожелает) не потому, что боялась Гила, не потому, что он нравился ей больше, чем мистер Баркли (они слишком по-разному мыслили и воспринимали окружающий мир), и не потому, что ей пришлось бы все бросить здесь и начать жизнь заново где-нибудь еще, если бы Гил все узнал (хотя на самом деле она бы не возражала). Просто всего за день до того, как получить последнее письмо от мистера Баркли, она узнала, что по закону Гил имел полное право отобрать у нее сына и больше не позволять с ним видеться, если бы уличил ее в неподобающем поведении. Более страшного поворота событий она не могла себе и представить, и потому раз и навсегда решила, что ни одно ее желание, ни одна мечта не стоят той боли и страданий, какие непременно выпадут на ее долю, если она лишится Шалуна. Она и раньше не переставала об этом думать. К тому же в тот вечер, когда Гил заявил, будто видел ее на Бергли-плейс, они поссорились, и он поклялся, что если сможет что-нибудь доказать, то отберет у нее Шалуна или убьет ее, ребенка, себя и Раскоффского. Вот тогда она и поняла, что не сможет жить без Шалуна и не расстанется с ним даже на короткое время. Все ее мечты о более счастливой жизни без него лишены всякого смысла, и она это знала. Вот почему она так яростно защищалась. Ей непременно нужно было убедить Гила в том, что он ошибается, даже несмотря на его уверенность, что он видел именно ее. Страх потерять Шалуна придал ей смелости, решимости и спокойствия. Стоять на своем заставляла мысль о том, сколь бесцветной и пустой станет ее жизнь, если она не сможет взять сына с собой, куда бы ни отправилась и когда бы это ни случилось, если вообще случится.

Поэтому, когда Гил ворвался в дом и разбудил своими криками малыша, она взяла его на руки и смело встала на свою защиту. А сын обнял ее за шею своими ручонками и принялся плакать: «Мама, мама!», пока она пыталась сообразить, как выпутаться из этой передряги. Потом, когда малыш снова заснул, положив головку на ее плечо, несмотря на то что Гил продолжал бушевать, она дала себе слово (если, конечно, благополучно переживет этот скандал) вести себя так, чтобы ее поступки никогда больше не смогли поставить под угрозу ее права на Шалуна, и будь что будет. Приняв это решение, она обрела способность разговаривать с Гилом так убедительно и непоколебимо, что он в конце концов начал сомневаться в том, что видел собственными глазами.

Она смогла выстоять и выйти из этого сражения победительницей, а на следующий день позвонила мистеру Баркли и сказала, что больше не может продолжать отношения с ним, и объяснила причину. Шалун слишком ей дорог, так что придется подождать и посмотреть, как сложится дальше ее жизнь. Мистер Баркли повел себя очень тактично: посочувствовал ей и сказал, что, учитывая все обстоятельства, она, по его мнению, поступила очень мудро и заслуживает счастья. И это действительно было так. Вскоре он написал ей еще раз, и она снова была вынуждена ответить отказом. После этого он исчез из ее жизни окончательно. И этот поступок был достоин восхищения. Больше она о нем ничего не слышала, поскольку попросила ей не писать, если только она не напишет первой.

Но с каким же сожалением она это сделала! И какой скучной и однообразной кажется порой ее жизнь, даже несмотря на присутствие в ней Шалуна. А те несколько чудесных дней… и мечта, вознесшая ее так высоко… Но зато у нее был Шалун. А в книге муж исчез, и вместо него появился архитектор.

Пристанище

Перевод Е. Токарева

1

Начнем с того, в каких условиях она росла до пятнадцати лет: переполненные грязные доходные дома, узкие коридоры с выкрашенными зеленой краской стенами, освещенные газовыми рожками, отчего входящему казалось, что он попал в морг, а не в жилище, грязные подъезды и комнаты, выкрашенные зеленой, синей или коричневой краской, чтобы сэкономить на обоях, голые деревянные полы, давным-давно пропитанные жиром, маргарином, салом из дешевой колбасы или мяса, пивом, виски и табачным соком. Иногда какой-нибудь чистюля поскребет их, и считается, что таким образом в комнатах и на лестницах поддерживается чистота.

Ее всегда окружали улицы, похожие одна на другую: квартал за кварталом однообразные коробки красного кирпича, набитые жильцами, в пространстве между которыми носились грохочущие вонючие грузовики да всевозможные повозки. Духота летом, пыль и наледь зимой. Пейзаж иногда оживляли бродячие собаки и кошки, рывшиеся в мусорных баках. За всем этим надзирали всевидящие очи полисменов, всюду суетились люди, люди, люди, бог знает как зарабатывавшие на жизнь и существовавшие так, как к тому толкали окружавшие их дома и улицы.

В этой обстановке жили, то равнодушно существуя, то опустившись и отчаявшись, портовые грузчики, официанты, уборщицы, прачки и фабричные рабочие. Все они перебивались, насколько ей было известно, на загадочное, мимолетное и изменчивое нечто, именуемое еженедельной получкой.

Вокруг нее всегда царили пьянство, драки, скандалы, болезни и смерть. Приходила полиция и забирала то одного, то другого, вваливались газовщики, домовладельцы и торговцы мебелью, колотили в двери и требовали денег, но не получали их. В свое время появлялся гробовщик, встречаемый громкими воплями и причитаниями, словно жизнь была дороже всего на свете.

Совершенно понятно, что при наблюдении подобной жизни и размышления над ней можно было заключить, что ничего хорошего в такой атмосфере вырасти не может. Что? Цветок, распустившийся на мусорной куче? Именно что и частенько – цветок, которому не суждено распуститься в полную силу. Тем не менее цветок духа может по крайней мере зародиться здесь. А если он сморщится и завянет в подобной зловонной атмосфере – ну, понятное дело, это, наверное, нормально, хотя в реальности вянут не все цветы, рожденные на такой почве. Цветы все-таки тоже бывают разные.

Глядя на Мадлен Кинселлу в возрасте пяти, семи, одиннадцати и даже тринадцати лет, можно было охотно согласиться, что она была своего рода цветком. Разумеется, не гордой и пышной орхидеей или гарденией, но все же цветком. Ее очарование было проще, сдержаннее, менее бросалось в глаза, нежели то, что обычно называют красотой. Она никогда не была ни румяной, ни яркой,