Навола - Паоло Бачигалупи

как смотрела на меня Челия, что моя страсть погасла.

Я вернулся в палаццо, еще сильнее желая Челию.

Под постоянным надзором я пробовал оказаться вместе с ней более хитрыми способами. Предлагал угоститься бисквитами Этруаля, или выпить чая, или отправиться на прогулку со мной и Ленивкой. Невинные, чистые поступки, на которые прежде никто не обратил бы внимания — и которые теперь словно раздулись от интриги.

Однако она игнорировала мои приглашения.

Не отказывалась напрямую от бисквитов или чая, но и не проявляла интереса. Благодарила меня, как слугу. Я хотел спросить, беседовал ли с ней Каззетта (или скорее Ашья), потому что каждый ее поступок, каждый взгляд, каждое слово были теперь исключительно корректными.

Что до меня, я не мог не следить за Челией всякий раз, когда она была поблизости. Она вышивала, читала и проводила время в банке, донимая клерков и нумерари. Она баловала Ленивку и ворковала над ней. Но интерес ко мне, казалось, утратила начисто.

В сопровождении охраны мы посещали службы в катреданто и внимали проповедям толстого Гарагаццо о достоинствах умеренности. Тело было храмом Амо, и к нему следовало относиться с уважением, точно так же, как разум был храмом Амо и его тоже нельзя было пачкать. Гарагаццо наставлял нас проводить время с теми, кто возвышает наш разум, а не принижает его, точно так же, как следует искать пропитания, но не объедаться.

Я пытался поймать взгляд Челии, надеялся хотя бы увидеть ее вскинутую бровь, свидетельство мрачной иронии: как же столь порочный человек смеет рассуждать о храме тела? — но она ни разу не повернула голову и не отвела глаза от священника, пока тот жег благовония и молился о прощении.

Мне начало казаться, будто меня не существует.

Неужели я обидел ее? Неужели мне померещился тот миг нашего единения? Неужели в действительности я накинулся на нее, а она, подобно хамелеону, подыгрывала мне, играла в фаччиоскуро, пока не смогла сбежать? Но нет же: когда наши взгляды встретились, в ее глазах я видел желание. И ее тело — едва ли оно могло солгать. Я хотел ее. Я почувствовал ее ответ, ощутил ускорившееся дыхание, увидел разомкнувшиеся губы...

Каждую ночь эти вопросы теснились в моих мыслях, такие назойливые, что я забыл даже драконий глаз и его песни сирены. Во сне я видел Челию. Снилось, что она входит в мою комнату и сдергивает с меня одеяло. Задирает ночную рубашку, чтобы продемонстрировать свое лоно, а потом со смехом говорит: «Давико, почему ты до сих пор в ночном белье?» И я со стоном просыпался, мокрый от меда Калибы.

Я так часто видел ее во сне, что уже боялся засыпать. Лежал в темноте, представляя, как она лежит в своей постели на другом конце палаццо. Как я крадусь по темным коридорам к ее комнатам.

Я зашел так далеко, что однажды ночью действительно выбрался крадучись из своих покоев и отправился бы к ней, чтобы потребовать объяснения ее холодности, но в темных залах почувствовал затаившееся присутствие. Каззетта прятался в тенях. Охранял путь к Челии. Я чувствовал его. Слышал его дыхание.

Поэтому я пошел на кухню, будто бы за едой — хотя был слишком легко одет для такого холода, так что Каззетта наверняка с легкостью раскусил мое притворство. А когда вернулся в постель, Челия продолжила донимать меня.

Мои дни стали серыми, как зимние облака, как туманы, затянувшие улицы Наволы.

Я скучал по Челии. Без нее не мог избавиться от чувства одиночества, словно фата печали, положив руки мне на плечи, нашептывала на ухо слова отчаяния.

Чтобы избавиться от этой тяготы, я катался на Пеньке по студеным холмам под темными облаками; поля были убраны, промозглые туманы висели над спящей бурой землей, и все это соответствовало моему настроению.

Я пытался играть в карталедже с друзьями, что еще остались, — верным Антоно, Никколеттой и Бенетто, — но игра казалась пустой без других участников, как бы мы ни делали вид, что нас все устраивает. Пропавший Джованни, мертвый Пьеро, сбежавшие Дюмон и Чьерко, отсутствующая Челия... Мы словно играли с призраками.

Челия была бо`льшей частью меня, чем казалось ранее. И вот она сбросила меня, как сбрасывают парусную оснастку, чтобы спасти судно в шторм. Оставила Давико тонуть, а сама уплыла по течению.

Пребывая в кромешном отчаянии, однажды вечером я ужинал с семьей. Супы с ароматными зимними приправами. Сдобренные специями горячие вина — низкого качества, но согревающие и успокаивающие.

Я больше не смотрел на сидевшую напротив Челию. Больше не пытался прочесть выражение ее лица или поймать взгляд, рассмешить ее или налить ей чай.

И вдруг я почувствовал это: палец ноги под столом.

Палец, гладивший мою ногу. От изумления я едва не подпрыгнул и вместо этого так закашлялся, что Ашья, отец, Аган Хан и Каззетта удивленно посмотрели на меня.

Палец отпрянул.

Я постучал себя по груди и извинился. Снова сел на место. Разговор возобновился.

Палец вернулся.

От его прикосновения по ногам побежали мурашки, и я покраснел. Я глотнул горячего супа и принялся обмахиваться, делая вид, что причина в этом. Тем временем Челия рассказывала, что читала «Философию королевы Эпейи Хусской», которую перевел и прислал ей в дар, кто бы мог подумать, Филиппо ди Баска да Торре-Амо.

— Она считает, что наше положение определяется тем, какими людьми мы себя окружаем. Вор не станет вором, если вокруг не будет воров. Аристократ не будет аристократом, если вокруг нет других аристократов.

Аган Хан рассмеялся:

— Вот точное описание Каллендры.

Палец Челии скользнул по моей голени, воспламеняя ее.

— Интересно, не потому ли сиана Фурия такая, — продолжила Челия.

Отец поднял глаза:

— А какая она?

— Чудовище, — ответил я, изо всех сил пытаясь наслаждаться прикосновением Челии и сохранять равнодушное лицо. — Фурия — чудовище.

Каззетта фыркнул:

— Знавал я чудовищ и поужасней.

— Я думаю, что она окружена злом, но сама не злая, — сказала Челия.

— Вы бы изменили свое мнение, если бы увидели ее загоны для рабов, — заметил Аган Хан.

— Почему она так вам не нравится? — спросила Челия.

Ее палец медленно двигался по моей ноге, то вниз, то вверх, постепенно забираясь все выше. Я придвинул стул ближе к столу, высвободил ногу из туфли и тоже потянулся к ней.

— Как и говорит Давико, она чудовище.

— Вы недостаточно видели, чтобы это знать, — возразил Каззетта.

— Я видел достаточно, — твердо сказал Аган Хан.

Я провел ногой по ноге Челии, но в ответ получил быстрый пинок. Ее палец исчез. Я в смятении убрал ногу.

— Она убила своих братьев, — сказал я, пытаясь поддержать беседу.

— Быть может, они тоже были чудовищами. — Челия посмотрела на меня через стол, ее лицо абсолютно ничего не выражало. — В Наволе полно чудовищ.

Уж не меня ли она имеет в виду?

— Если Фурия чудовище, то она сама себя создала, — сказал я. — Своей изворотливостью.

Каззетта рассмеялся:

— Чи, Давико. Вы по-прежнему считаете, будто видите мир, и по-прежнему не можете отличить свет от тени.

— Чего я могу не знать про сиану Фурию? Она целиком и полностью чьяро. Она наслаждается своей чудовищностью.

Каззетта смерил меня взглядом:

— Что, если я скажу, что она плакала, когда ей вернули останки братьев?

— Я отвечу, что вы лжете.

Он пожал плечами и вновь принялся за еду.

— Ведь вы лжете, да?

Каззетта покосился на отца. Тот пожал плечами:

— Най. Это правда.

— Она плакала, потому что не могла их пытать, — предположил Аган Хан.

— Но это она их убила, — сказала Челия. — Ведь так?

Ее палец вновь вернулся. Ласкающий, игриво касающийся и исчезающий, так, что я резко вдохнул, и Челия кинула на меня предостерегающий взгляд. Потом ее палец забрался еще выше, погладил мою ногу, тронул колено, раздвинул мне бедра. И все это время она продолжала болтать.

Она была истинной маэстра фаччиоскуро. Она поддерживала разговор. Распаляла