Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
XIV
По адресу, данному Голицыным, Лермонтов навестил Назимова. Ему хотелось извиниться в первую очередь — начать с извинений. Когда-то в Ставрополе, в 1837-м, он наговорил старику кучу глупостей, как было свойственно ему в ту пору (да и теперь иногда свойственно). Он сознавал это в себе, каялся — но чаще всего только перед самим собой. Он не любил извиняться и делал это крайне редко.
Назимов тоже вспоминал ту встречу: «Он являлся подчас каким-то реалистом, прилепленным к земле, без полета… Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критических, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой запрос, или отделывался шуткой и сарказмом».
Он сказал тогда Назимову в ответ на «прямой запрос» («Какие же все-таки у него и вообще у молодых идеи?»): «А у нас нет никаких идей, мы собираемся вместе, пьем водку, играем в карты… еще ухаживаем за женщинами. Разве этого мало?»
И, расставаясь, нес всякую чушь — да еще не попрощался толком и с хохотом скатился с лестницы (точно как с Наташей Мартыновой). Старик мог обидеться. Имел право. С той поры Михаил считал, что он сам вырос, да к тому ж их с Назимовым за прошедшее время связали общие потери: Одоевский, Лихарев…
Но теперь Назимов встретил его почти радостно, было даже ощущение, что ждал его (слышал, наверное, что приехал). Они пожали друг другу руки, потом старик его обнял…
— Мне нечем угостить вас, но вот перед вами бутерброд с Бештау! — произнес он классическую фразу здешних мест. И правда: за окном белые меховые шапки покрывали пять неравных вершин, и шапки у краев отливали синим цветом. Синий цвет вечности — как прекрасно!..
— Благодарю вас! Я слышал уже здесь это чудное mot! И знаете от кого? От Пушкина Льва. Сразу по приезде!.. Успокойте меня, что вы здоровы и у вас более или менее всё в порядке! Как можно быть в порядке в наше время?! — Лермонтов редко разговаривал столь любезно и столь длинными периодами.
Он стал сбивчиво говорить, что переживает ту прошлую встречу и пояснил, что именно его не устраивает в ней:
— Я хотел извиниться перед вами за тот уход… четыре года назад!.. И готов продолжить разговор. Простите, что цитирую себя: «Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом…» Вот на это богатство мы и кутим. И проигрываем в карты — тоже его!
— Нашли о чем думать, — сказал Назимов. — Бросьте! Садитесь! Ну, вы же и молоды были тогда! Если у вас были какие-то вины, вы их искупили всем, что написано в последние годы! А я всё читал или почти всё! Сегодня такого поэта в России у нас нет и нескоро случится! Так что… берегите себя, мой друг, хотя бы ради нашей общей родины!
Дела у Назимова были не так хороши: его просьба об отставке пылилась где-то на одном из начальственных столов, заваленных делами на нас или нашими прошениями… Столы, заваленные прошениями, — чем не Россия!
Лермонтов рассказал и Назимову ту же, что князю Голицыну, историю про молодого Голицына и Кривцова. Посмеялись оба.
— Ваше счастье хотя бы в том, что вы заставили заговорить умолкшую нацию! Хотя бы заговорить о себе. А мы так и сойдем в могилу молчащими! — сказал Лермонтов.
— Даже вы?
— А что я? Именно я!..
Он привел письмо Пушкина, которое ему цитировал Вяземский, — про одного французского литератора, его звали Ансело или Ансло… Он, вернувшись из России, был в тяжком раздумье: что можно сказать о ее литературе? Говорят, есть знаменитая русская грамматика — она уже написана, но еще не издана… Один великий роман — но он не вышел в свет… Одна гениальная пьеса — русский Мольер — но она так и не попала на сцену (это, наверное, было о «Горе от ума»).
— Вот я тоже работаю и стараюсь не уронить свой сан! Молодые люди краснеют при мысли о гнете, который сковал их… Они бросаются на Кавказ, чтоб очиститься и побыть свободными людьми. Но здесь вынуждены сражаться с другими свободными людьми, которые в свой черед защищают свою землю. И где выход?
Говорят, тот француз, а может другой, сказал, увидев Петербург: «Империя фасадов». Как вам нравится? Они приезжают к нам, питая ненависть к революции, погубившей некогда их близких… У них вызывает отвращение режим Луи-Филиппа — конституционная монархия (королевство лавочников и адвокатов) — тоже правда! Гёте или Шатобриан… кто-то из них определил очень точно: «Свергнуть монархию, чтоб на ее месте набросать журналов!» И они едут к нам за убеждением, что здесь у нас все правильно. Та утраченная монархия, о какой они мечтают. Истинная! И што-с? Разочаровываются уже на первой таможне и уезжают отсюда республиканцами.
— Для вашего поколения надежда была роскошь, но допустимая в мыслях. Для нашего она — отрицательная величина.
Под финал встречи он взглянул в окно:
— Да, бутерброд с Бештау. Бешту — по-восточному. Но мы почему-то захотели европеизировать. Пожалуй. Может, так лучше! Бештау…
Назимов сказал, что он еще здесь и есть шанс увидеться снова. На всякий случай всё же обнялись, нагадав эту встречу. Не вышло, что делать… Не довелось.
XV
До 6 июля
