Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

— Только чур — никому! Ну правда, ребята! Пока говорю только вам — это весть. А еще кому-то — уже сплетня! Она уехала на Кислые воды или куда-то еще, потому что приехал Некто…

— А-а… — сказал я. — Бедный Мартынов. И кто этот Некто таинственный?

— Владимир Барятинский собственной персоной.

— Он разве здесь? Кто тебе сказал? — оживился Михаил.

— Тайна на то и тайна, что не следует называть источник! — сказал Лев Сергеевич с важностью. — Вообще-то он в Ставрополе. Но наезжает. Дело в том, что… — он помедлил, явно вкушая удовольствие от собственной осведомленности, — …он бывший ее жених!.. Хотел жениться на ней. Но мать его запретила.

— И что это меняет для Мартынова? — осведомился Михаил.

Он обожал слухи и неожиданности всякого рода.

— Ничего не меняет, пока он ничего не знает! Но если узнает… Дело в том, что она была беременна от Барятинского. Ей пришлось ребенка вывести. Не здесь, конечно, — в Харькове.

— Что значит вывести? Аборт?.. — спросил Лермонтов.

Лев Пушкин кивнул с важностью и глотнул рому с чаем.

— Представляете себе Мартынова с такой нагрузкой… — нет, вы знакомы с ним дольше, чем я! Если он узнает…

— Ты какой-то слишком мудрый сегодня, Лев Сергеич, — не удержался я.

— Я вообще стар и мудр в отличие от тебя, Алексис!

— Конечно. Мартынов никогда не женится на женщине с таким хвостом! — сказал Михаил.

— То-то! Он — не я и не вы, — подтвердил Пушкин.

— А пожалуй, ты в самом деле стар и мудр, — сказал Лермонтов.

— Пока это знал один я — вроде и ничего, но мне сообщил еще кто-кто. И значит, до бедного Мартыша всё может дойти.

— Да, — согласился Михаил. Он и так ходит бешеный. С армией не вышло, с чинами не вышло.

— Стихи — и те пишет Лермонтов, — подхватил я. — С его-то самолюбием… Роза Кавказа была в его глазах спасением. Могла поставить над всеми. А тут — такая потеря!..

— Но Барятинский! — сказал Михаил. — Как он мог позволить своей женщине избавиться от собственного ребенка?!

— Вы ж их знаете — обоих Барятинских? — спросил Пушкин.

— Да, — сказал Михаил, — мы учились вместе в юнкерской школе. Старший — тяжелый человек, младший полегче! К старшему, Александру, даже мать, говорят, боится постучаться в комнату не вовремя. А теперь еще он — адъютант и ближайший друг наследника.

Он стал рассказывать историю, какую я знал. Давно было. Они в доме Трубецких заспорили с Барятинским. Лермонтов сказал, что человек иногда не способен вытерпеть боли. И не стоит его в том винить. Потому несчастные сознавались под пытками. Человек не для того рожден, чтоб испытывать муки. А Барятинский подошел к горящей лампе (нагретой, естественно), снял с нее стекло голой рукой и пронес его спокойно до стола и спокойно поставил на стол. Правда, ладонь его после была черной. Сгорела дочерна.

— Он неважный человек! Но я им восхитился тогда! — завершил рассказ Михаил…

Воспоминания охватывают меня. Я ищу ключи к прошедшему. И не нахожу.

Набор случайностей. Фраз, повисших в воздухе.

Дня два спустя после нашей беседы с князем Голицыным князь сказал уже только мне:

— Ваш друг, право, сделал большую ошибку, не согласившись со мной! Впрочем… Молодежь всегда не слушается! — Речь шла о том же вечере в Казенном саду. (Как теперь всё далеко!)

Мы лишь позже узнали, что Голицын хотел совместить этот вечер со своим днем рождения и хотел, чтоб это выглядело несколько помпезно, потому и предложил площадку Казенного сада. (Говорили, он мечтал, когда учредят губернаторство в этих краях, стать здешним губернатором. «Жизнь — толкотня честолюбий», — часто повторял Миша фразу — вроде из Стендаля. Голицыну так казалось, но он к Мише хорошо относился. Почему ошибка? Почему большая?)

Оказалось, не все наши были довольны тем, что не сделали местом вечера Казенный сад. Мартынов был среди них. Глебов признался мне, что, когда собирали по подписке деньги на вечер, слышал от Мартынова раздраженное:

— Всё равно всё будет так, как захочет Лермонтов!

После той сцены, когда мы рисовали карикатуры и нас за этим застал Мартышка, Глебов признался мне, что Мартынов уже у них дома сказал ему зло:

— Надоела мне эта тень Гамлета! Только без Эльсинора!..

Глебов не понял, чем он так раздражился…

Но уже несколько времени спустя юный Васильчиков (они квартировали вместе во флигеле у Верзилиных) признался мне, что случайно нашел на разговор и даже не сразу понял, о чем речь. Или о ком…

Мартынов говорил:

— Все слушают его шутки и делают вид, что им нравится! Черта с два! А мне надоело! Вот здесь, понимаешь? — и провел ребром ладони по горлу.

— А ты пугни его!.. — весело сказал Сергей Трубецкой, который считался другом Михаила. — Так вот, с усмешкой, словно поддразнивая…

— Как пугнуть? — спросил Мартынов. И тут же обратил внимание на Васильчикова.

— Не слушайте нас, князь! Это у нас распри с юнкерской школы. Не обращайте внимания!

После, когда остались вдвоем, Глебов стал отчитывать Трубецкого:

— Зачем ты так сказал? Нехорошо как-то!..

Трубецкой стал оправдываться:

— Ну, знаешь, брат, это была шутка — у меня есть тоже право шутить!..

А Глебов почему-то продолжил:

— Ему нельзя говорить такие вещи! Он весь на взводе!

Катя Быховец, встретив меня (уже после вечера в Гроте Дианы), почему-то стала говорить мне:

— А мне ваш Мартынов не понравился! И он вовсе не кажется мне другом Миши!

(Может, эта девочка, возникшая вдруг на его пути ниоткуда и после быстро канувшая тоже в никуда, видела больше меня — старого друга и близкого человека?)

Я стал ей твердить, что мы вместе учились в юнкерской школе и что Мартынов тоже пишет стихи. И по глупости брякнул еще, что Миша близок с его семьей, особенно с одной из сестер. Зачем? Но Миша так уверял меня, что они с Катей только родственники!.. Брат и сестра. Катю, похоже, мои слова расстроили.

Меня до сих пор смущает мысль: когда Мартынов вызывал на дуэль, а после стрелял — он знал уже тайну Эмили Верзилиной? Или не знал? так и не узнал?.. После того как он вышел из заключения, она, кажется, отказалась с ним встречаться…

С начала июля неделю, не меньше, мы трудились над подготовкой вечера в Гроте Дианы… Два стола в нашем жилище — мой и Мишин — были сдвинуты вместе на террасе, и за ними трудилась целая компания почти детей — только взрослых и большей частью в армейских мундирах… Чуть не высунув языки на радостях, они рисовали,