Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

— Нет, нет, нет! — вдруг почти выкрикнул Мартынов. — Ты ошибся, Лермонтов! Нельзя так писать!..

— Почему это нельзя? — спросил Лермонтов с улыбкой. — И что именно нельзя?

— Нельзя, так не пишут! Ты ж должен понимать сам! Нельзя объединять две разных вещи… письмо к женщине и описание боя. Может, я чего-то не понимаю… Это совсем разные вещи!.. И потом… Ты пишешь о войне, в которой участвуешь сам, с ненавистью и не веря в нее. Ты оскорбляешь всех нас. Если ты так ненавидишь эту войну, то зачем ты воюешь?

— Стоп! — сказал Лермонтов просторечным тоном. — Я воюю, потому что я офицер и моя страна ведет войну. Это мой долг. Но… как человек… я стыжусь за человека, который на ней действует. С той или с другой стороны. Я на этой войне видел столько мертвых, что стыдно быть живым в этом мире.

— Ну тебя к черту, — сказал вдруг Мартынов по-дружески. — Может, ты прав! Прибить тебя хочется! Где ты берешь эти слова?!

<……………………………………………………………………………….>

X

— Я слышала о вас много, так много, что вы и не представляете себе!

— Да? Интересно! И что же вы слышали?

Он сидел и улыбался, ему было хорошо. Он попал наконец в дом Прянишниковой, где обитала Катя Быховец, познакомился с ее теткой г-жой Обыденной (достаточно молодой, но явно нездоровой женщиной, судя по цвету лица). Она пошла отдыхать, а сама хозяйка дома, двоюродная сестра Кати, была где-то в отъезде, в гостях у друзей, тут недалеко. В общем, они с Катей уединись на веранде, где было не так жарко, как на улице, и можно было курить… да и некоторая тень…

Они сидели в креслах плетеных, деревенского типа — такими обычно уставляли террасы небогатых имений, за ломберным столом, за которым любители в таких домах собирались сразиться в карты. Стол был с инкрустацией (самой примитивной, но почему-то мил).

Она была в простеньком платьице, хотя и достаточно элегантном, но утреннем, домашнем, и сидела визави, чуточку напряженно; конечно, с косой — под солнцем становившейся то темной, то светлой, падавшей на плечо и с плеча и стянутой скромным бандо с золотым ободком.

Она не только говорила ему, она еще и наблюдала его; ему это тоже нравилось. Он замечал, как иногда она провожала глазами дымок, поднимавшийся от его пахитоски.

Горшки с цветами стояли на полу у окон и на подоконнике, и он напомнил себе, что тут нельзя тушить пахитоски в цветах и что перед ним поставили пепельницу.

— Я не слишком тараторю? — спросила она.

— Рассказывайте, рассказывайте! — подбодрил он.

— Это было до первой нашей встречи с вами лет пять назад — когда мне было уже пятнадцать. Но мои более взрослые подруги показывали и раньше мне свои альбомы с вашими стихами, адресованными им или кому-то, кого они знали. И… я могу показаться вам глупенькой, но я завидовала им!

Она помолчала, словно в самом деле боялась, что он сочтет ее глупенькой, провинциальной, неинтересной. Но он смотрел так открыто и по-доброму, что она продолжила уверенней:

— Если б не та первая встреча у Верещагиных, как бы я здесь вас сразу узнала? Но я вас запомнила тогда!

— А что еще вам рассказывали? — спросил Михаил.

— Не обидитесь, если скажу, что старшие не всегда одобряли вас или не слишком одобряли? Молодой человек, который много обещал, бросает университет, вдруг решает идти в гусары… Им было трудно понять! Зато наше поколение барышень следило ваш путь и сочувствовало вам.

Она знала почти всё. В разумных пределах, разумеется… Про любовь к Варе Лопухиной и что Варя вышла замуж и стала г-жой Бахметевой, и что он, наверное, много от этого страдал (так ей казалось). Кто это ей принес, с кем она это обсуждала? Его собственные вины здесь были не в счет, в ее глазах были только вины по отношению к нему. Этому поколению, возникшему следом, в сущности, незнакомому, которого он не знал, на кого смотрел как на детей, был интересен он сам: со своими стихами и своими страданиями.

— Вы очень любили ее? — спросила она после длинной-длинной паузы.

— Сам не пойму, — ответил он откровенно. — Может, любил, а может, придумал себе… или для себя!

Он, который не терпел разговоров с кем-либо о своем прошлом или настоящем, хуже того, о любви вообще (даже задевать эту тему можно было только Столыпину, да и то не всегда), теперь почти с радостью сознавал, что параллельно его жизни текла другая: где-то была девочка, которая и видела-то его всего один раз и вряд ли рассмотрела как следует, но в то же время следила пристрастно за его судьбой и сопереживала ему…

Дома со Столыпиным он застал Глебова — тот принес бумагу, переданную Карповым для них. Карпов снял копию с предписания полковника Траскина коменданту Ильяшенкову.

Предписание не несло друзьям ничего хорошего…

«Не видя из представленных Вами при рапортах от 24 мая сего года за №№ 805 и 806 свидетельств за №№ 360 и 361, чтобы Нижегородского драгунского полка капитану Столыпину и Тенгинского пехотного [полка] поручику Лермонтову, прибывшим в Пятигорск, необходимо нужно было пользоваться кавказскими минеральными водами, и, напротив, усматривая, что болезнь их может быть излечена и другими средствами, я покорно прошу Ваше Высокоблагородие немедленно, с получением сего, отправить обоих их по назначению или же в Георгиевский военный госпиталь…»

Только что впервые у него чуть исправилось настроение, в котором выехал из Петербурга, в котором торчал в Москве, и оно странно сохранялось до сих пор, здесь, в Пятигорске (вдруг просвет в тучах!) — и вот тебе на!

— Правда, Карпов сказал, что местные доктора умеют отбивать такие нападки! — стал успокаивать Глебов.

Надо было снова идти к Карпову, в «дом для неимущих офицеров».

Карпов сидел за длинным простым столом, но вид у него был такой важный, какой полагалось иметь комендантскому писарю (он имел чин унтер-офицера). Под ним было офицерское кресло, хотя и с дырками на подлокотниках. А пред ним, на совсем коротком расстоянии и на совсем простых стульях, сидели два офицера, имена которых ему были известны: один вроде вхож к князю Голицыну (велика фигура!), а другой писал стихи — и про него говорили разное… Стихов Карпов, конечно, не читал, но знал многих людей, которые их читали, и это внушало ему уважение.

Карпов успокоил, что он уже говорил с доктором Барклаем, и тот обещался написать дополнительное свидетельство каждому. Кроме того, со