Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

на Пятигорск (по жребию, напомню, по жребию, а жребий — он как-никак судьба!), — мы плохо представляли себе, сколько это займет времени. Мы об этом не подумали.

Так, вместо боев и опасностей мы вступили в курортный сезон Пятигорска.

Лев Пушкин тотчас свел нас в гости к Верзилиным и представил (он там был свой, хотя ни за кем не ухаживал — все остальные ухаживали за кем-то).

Верзилины жили в двух шагах от нас. Генерал еще был соратником Ермолова, воевал вместе с ним, а после Паскевич сделал его наказным атаманом казачьих полков на линии, но что-то у него не заладилось с казаками, и Паскевич забрал его к себе в Польшу, в наместничество. Так что самого генерала мы так и не увидели.

Вполне приличный дом, там собиралась приезжая молодежь, в основном офицеры или чиновники; три барышни, вполне обаятельные собой. В гости приходили и другие дамы или барышни из разных мест. Были танцы под фортепьяно и снисходительный к желудкам стол, немного вина и скупая, на копейки, карточная игра для любителей. Правда, одна из барышень дома Аграфена (Груша) была уже засватана. И жених вертелся подле нее, среди прочих поклонников — безо всяких сцен ревности. Он был пристав Ногайских народов (странный чин) по фамилии Диков… «Дикий человек!» — сразу аттестовал Михаил довольно громко, и я обеспокоился, чтоб не было скандала. Но Диков не обиделся, и они быстро сошлись. Груша была родная дочь генерала от первого брака, а средняя барышня — его падчерица Эмилия (ее звали в этих краях «Розой Кавказа»); и кто ни появлялся новенький здесь, он прежде всего стремился приударить за ней. Но быстро отходил в сторону или становился ухажером младшей — Надин. Младшая завидовала сестрам, но у нее запросы были чуть скромней. Эмили явно искала в жизни чего-то уж слишком необыкновенного — и это бросалось в глаза с первого взгляда. Я с таким типом женщин уже сталкивался и оставил в их объятиях клочья души. (Я имею в виду прежде всего Александрин.) С Михаилом Эмилия подружилась почти сразу, но именно только подружилась. Ничего более не хотел прежде всего сам Михаил, это было явно. А Эмилия просто симпатизировала ему: знакомство было ей приятно, он был как-никак уже знаменит, а она была начитанная барышня. (Да и многие его здесь читали или слышали о нем.) Он был в ее вкусе — как собеседник. Их отличала веселость в обществе, и оба любили точить язык насчет знакомых персон. К любви она, кажется, относилась с недоверием — так же, как он.

Я почему-то не прижился в доме Верзилиных — бывал, но нечасто, в отличие от Михаила, и гораздо чаще навещал князя Голицына, которого мы хорошо знали с похода Галафеева. Он приглашал к себе и Михаила: князь был большим поклонником его таланта и весьма ценил как офицера, но Миша немного дичился… Почему? Бог весть. Даже в таком маленьком мирке, как Пятигорск, все-таки была грань… деление на «высший свет» (вроде Голицына) и нечто более провинциальное — то, что в Петербурге назвали б свысока «Коломенский свет» или просто «Коломна». Она и собиралась в доме Верзилиных.

Когда приехал Мартынов (он воротился через пару дней из Кисловодска), стало ясно, пожалуй, что их с Эмилией что-то связывает — большее, чем со всеми другими, — и что это «большее» существует уже не один день. Как-то эти вещи бросаются в глаза наблюдательному человеку. Но это нисколько не испортило ее отношений с Михаилом.

Мартынов по приезде, правда, сперва появился у нас в доме. Он был порядком удивлен, что мы не помчались завоевывать себе славу и чины. О себе он рассказывать не стал: подал в отставку — и всё («семейные обстоятельства»). Да мы и не слишком расспрашивали.

Он был обрит наголо, как нас и предварили раньше, в белой черкеске — почти в форме Гребенского казачьего полка, но с некоторыми изменениями. Этот наряд на нем смотрелся отлично. Вообще он был красив и пахнул французскими духами. Какая-то выпушка на вороте и такая же на рукаве чуть меняла форменный вид гребенского мундира, но не слишком выделялась. Свисая с пояса едва ль не до колен, спускался длинный базалай, боевой кинжал…

— О-о! — воскликнул Лермонтов почти радостно. — Горец с большим кинжалом?

— Начинается! — сказал Мартынов.

Не скажешь, чтоб слишком недовольно. Скорей даже с гордостью.

При встрече они обнялись. И мы с Мартыновым обнялись.

Николай снова выразил удивление нашим бегством с полей сражений, как он высказался. А мы в свой черед — его переходом в статус «шпака».

Мартынов не хотел распространяться:

— Потом объясню.

Да мы и не настаивали.

Лермонтов сообщил ему, что видел в Москве его сестру и что близкие волнуются. Мартынов сослался на то, что отправил подробное письмо.

— А не мешает ходить с ним на свидание? — спросил Лермонтов с искренним любопытством про кинжал. — К женщинам стоит ходить с кинжалом, лишь когда их хочется убить! Они так часто этого заслуживают!..

Тут он потянулся к мартыновскому кинжалу и без спросу выхватил его из ножен.

— Ничего себе! Кто делал?

И это были искренние удивление и восхищение. Мартынов назвал мастера. Это был один из учеников старого Базалая.

— А-а… — Михаил его знал.

Он принялся играть с кинжалом, как играют дети и как бойцы, знающие ближний бой. Он принимал позы рукопашной схватки. Он тыкал в стены кинжалом и тотчас направлял его себе в грудь. То выбрасывал кинжал вперед и начинал вертеть в руке, то круто переворачивал его.

— Ладно! Уже хватит, хватит! — сказал Мартынов отрезвляюще и, отобрав кинжал, вложил в ножны. — Какой ты, ей-богу!

Тогда Лермонтов неожиданно, обойдя его со спины, с кошачьим движением бросился ему на спину и повис на нем, обняв его за плечи и подогнув под себя ноги.

«Таков мальчик уродился!»

Где-то через день он познакомил меня наконец с Катей Быховец, о которой успел сказать мне раньше — и не один раз.

— Представляешь? Встретил мою правнучатую сестру.

— А что, бывает такое? Правнучатая сестра? — спросил я насмешливо.

— Не знаю. Наверное…

Он убеждал, что девушка — вылитая копия Вари Лопухиной.

— Сам бы не поверил, клянусь, что такое сходство… но бывает! — он развел руками.

А тут мы пошли с ним гулять к парку, который назывался «Гульбищем» и встретили эту самую Катю у того же грота… Я называл его потом «Гротом княжны Мери», хотя он больше имел право считаться «Гротом Веры» (сообразно роману). Михаил, разумеется, не утерпел доставить