Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

— Ладно, — сказал, — ладно! Бросим монету! Если орел — едем в отряд. Если решка… Прости! — и честно кинул монету в воздух.

Она упала кверху решкой. И он сказал:

— Решено!..

Дождь продолжал идти упорно, и к вечеру осетинская колымага Магденко ввозила их троих, совсем вымокших, в Пятигорск.

VI

Когда сквозь темные нити дождя пошли мимо низкорослые домики Солдатской слободы и показался возвышавшийся над ними дом Конради (главного врача на Горячих водах), окруженный садом, а также слухами о том, как дом обставлен изнутри (красное дерево, и за съём — не меньше 1000 в сезон), Михаил чувствовал, что как бы выпадает на время из всего, что мешает ему жить, отстранился на срок… а там посмотрим, посмотрим! Всё может быть… или ничего не будет, но всё равно… освободиться от подлости в жилах, от того, что граф Клейнмихель требует от тебя, чтоб ты в сорок восемь часов покинул Петербург, и ты прекрасно знаешь, кто за этим стоит (не сам же Клейнмихель придумал!), а ты торчишь перед столом чуть не навытяжку и говоришь: «Слушаюсь!» А сейчас ты свободен, хотя бы временно, и можно немного потянуть с решениями. В конце концов заболеешь на водах (с кем не бывает?), и врачи будут вынуждены признать, что ты нездоров.

Утром, они еще не поднялись к завтраку, как в дверь постучали.

— Войдите! — и ввалился Лев Сергеевич Пушкин — свежий и довольный собой.

— Что вы не встаете? У Елизаветинского источника уже вовсю пьют тухлую воду!

— Какая гадость! — сказал Лермонтов.

Как Пушкин узнал, что они приехали, было бесполезно спрашивать. Он все узнавал первым, такова была его особенность. Встретил кого-нибудь у источника, кто вчера издали видел их в вестибюле!

Лермонтов рывком поднялся в постели:

— А-а, Пушкин! Ты — обер или штаб?.. Не получил повышения?

— Грибоедова цитируешь? Ну-ну!.. Как видишь, все еще майор. Думаю, выше этой горы мне не прыгнуть!..

— Почему?

— А фамилия у меня неудобная!

— Да, это так! — согласился Лермонтов.

— А ты не задирай нос, тебя тоже не любят!

Ладно! Поговорю с Найтаки, — сказал Пушкин и вышел.

Kомендант дал разрешение на осмотр офицеров. Без радости, право, но не потому, что имел претензии к Лермонтову или Столыпину. Просто… госпиталь в самом деле был полон, а офицеры, жившие на квартирах, «шалили» и доставляли ему много хлопот.

В госпитале доктор Барклай-де-Толли Иван Егорович (родственник покойного полководца, который выиграл, считайте, Бородино) питал слабость к фронтовым офицерам и принял их любезно.

У Лермонтова, к счастью, он нашел болезни как бы требовавшие лечения на водах: «страдает золотухой и цынготным худосочием» — красная сыпь на предплечьях и на груди, по мнению доктора, означала тяжелую форму золотухи; жалобы на ревматические боли в ногах (что в свое время пытался лечить Арендт). А кривизна ног от того, что в детстве перенес тяжелый рахит. К тому же сильный, ширококостный офицер, внешне смотревшийся полным, раздетый ему показался худ, как младенец, даже костляв… И некоторые результаты прослушивания ухом наводили на мысли. Мать и отец офицера умерли от чахотки — медиков того времени это сильно настораживало. Легкий хрип в легком… правда, он курит!.. А Столыпину доктор просто вписал: «лихорадка». Это на Кавказе была одна из главных болезней, и от нее умирало почти столько же офицеров и солдат, сколько от пуль горцев. Так что ставить такой диагноз было естественно. К тому же друзья приехали вместе, а один в самом деле нуждался в лечении…

С такими свидетельствами два просителя вернулись к коменданту Ильяшенкову, чья канцелярия занимала две комнаты в бывшем, генерала Орлова, «доме для неимущих офицеров» (остальную часть дома занимал госпиталь). Дом по архитектуре напоминал ресторацию — да и строили те же архитекторы: братья Бернардацци.

— А неплохо! — констатировал Лермонтов, подойдя к дому. Дом был чуть не столичный: каменный, с железной крышей, неоштукатуренный и имел натуральный — пепельный — цвет. На солнце очень красиво! В приемной писарь Карпов кивнул как знакомым:

— Ну, всё в порядке, надеюсь?

Старик Ильяшенков вряд ли наговорил Столыпину и Лермонтову все то, что полвека спустя пересказывал Висковатову их квартирохозяин, отставной капитан Чиляев, он при разговоре точно не присутствовал. Но предупрежденье «Не бедокурить!», наверное, дал… Так он давал его всей приезжей военной молодежи! (Впрочем, первое пребывание Лермонтова в Пятигорске в 1837 году, судя по всему, не оставило по себе досадных воспоминаний у полковника.)

Надо было искать жилье. Карпов или, может, даже сам Ильяшенков посоветовали дом Чиляева: там сдается флигель.

Еще Лёвушка Пушкин сказал, что по соседству, во флигеле у Верзилиных, живут Мартынов и Глебов. Пушкин и проводил их к дому Чиляева. Они поднялись по двум ступенькам и вошли в очень маленькие сени…

«Наружность домика — самая непривлекательная. Одноэтажный, низенький, он походит на постройки, которые возводят отставные солдаты в слободках при уездных городках».

(Да и весь городок, добавим, имел такой «солдатский вид»!)

«Низкие, приземистые комнаты, стены которых оклеены не обоями, но просто бумагой… <…> В кабинете Лермонтова такое же 16-стекольное окно, как в спальне Столыпина, и дверь в зало. Под окном простой, довольно большой стол с выдвижным ящиком, имеющим маленькое медное колечко и два стула…»

У зала снаружи небольшой балкончик, выходивший в сад. И окно комнаты, какую он мысленно отвел себе под кабинет, тоже смотрело в сад. Лермонтов постоял на балкончике, общаясь с садом.

— Что ж, — сказал он Столыпину, — здесь будет удобно. Дай задаток!..

В их совместных странствиях материальной частью ведал Монго. Он был строже в тратах.

Он не знал, какую дверь захлопнул за собой. А кто знает такие вещи?

Он вышел и отправился гулять по городу. У них со Столыпиным принято было не досаждать друг другу. Одиночество — тоже состояние духа.

Он двинулся по главной улице, которую хорошо знал, которая показалась ему чужой, потому что города меняются вместе с людьми — и улицы и страны… Он поймал себя на том, что не помнит уже ряда подробностей. Хотя… он был здесь меньше года назад. И, как ни странно, никого не встретил из знакомых.

Он шел Пятигорским бульваром, обсаженным липами, к Елизаветинскому источнику, но вдруг повернул к гроту без названия, высеченному в скале. (Если б он узнал, что грот когда-нибудь назовут Лермонтовским, он бы рассмеялся или рассердился: он не любил ничего выспреннего.) «Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно». С