День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Навстречу ему шагала бронзовая от загара Дарья Муравьева, заведующая полевой столовой.

– Ишь как!.. Диво, прямо диво. Сам Трофим Кузьмич пожаловал, – сказала она, сверкая глазами. – Да отколева? А Гришка где?

Трофим Кузьмич проворчал:

– Кому Гришка, а кому инженер Муравьев. В деле родства нет. Где тут помещается начальство?

– Ишь как! – обиделась Дарья и, повернувшись, ушла, не дав ответа.

– Ух баба!

Трофим Кузьмич проводил ее негодующим взглядом, еще раз подтянул голенища бахил и пошел к большой палатке, на мачте которой обвис выгоревший на солнце флаг.

Глава семнадцатая

1

У начальника Талгатской партии Новоселова только что закончился геологический совет. Буровые мастера разошлись, в палатке остались геологи: Катерина Нелидова, Павла-цыганка и Матвей Одуванчик.

– Что же делать, Матвей Пантелеймонович? – спрашивал Новоселов. – Положение партии тяжелое. Проспекторские разведки, кажется, провалились. Как видите, результаты развеселые. Плывем, плывем, а берегов не видно! Как вы нас будете финансировать? Мы еще потянем миллиончика полтора и, может быть, ничего не найдем.

Одуванчик сидел в углу на каком-то ящике. Вопрос Новоселова ему не понравился. Он же заявил на геологическом совете: решайте сами, как можете. За разведку отвечаете вы. А он. Одуванчик, в такие щепетильные дела никогда не вмешивается.

И, как бы на выручку Матвею Пантелеймоновичу, в палатку ввалился чернобородый Трофим Кузьмич. Его засыпали вопросами:

– Где Муравьев? Когда он будет на Талгате? Как идут дела в других изыскательных отрядах и партиях?

Но Трофим Кузьмич, отдышавшись, спросил:

– Жив я али нет?

Все в недоумении смотрели на него и молчали.

Трофим Кузьмич обвел всех взглядом, выдохнул из себя тяжесть, а тогда уже, почтительно взглянув на Одуванчика, заговорил:

– Вроде воскрес. Ох-хо-хо! Упарил меня, упарил Григорий Митрофаныч!.. Будь он неладный. В чем только у меня дух держится? Интернационально по всем исходящим упарил!.. В ту войну три года под Карпатами лежал, а такого горя не видал. То ли дело бывать в поездках с вами, Матвей Пантелеймонович! Тут тебе и постелька. Отдых и роздых. И чаек заморский, крепче Дунькиной слезы. Вы человек премного углубительный и, стало быть, это самое определенное имеете, как в видимость, так и в невидимость. А Муравьев, ох-хо-хо! Что и за человек!.. Он меня и в шурфы, и на скалы, как поганую рысь. И там взгляни, и то посмотри. И там пощупай, и то копни!.. А как ночь – молчит. Звука не выбьешь, как из пня. А утром вдруг ударит ему в голову мысля, и пошел, пошел ноги ломать. Глядишь, без завтрака верст пятнадцать отхватишь… И язык уже на плечо. На Кирке я вроде бы как и очумел. Вывел он меня из роздыху, и я свалился по всем неопределенностям. И ноги болят, и голова шумит. Охо-хо! По моим подсчетам, в неопределенности, мы отмахали в пешедралую семьсот верст!.. Вторые бахилы в негодность пришли.

Матвей Пантелеймонович поморщил птичий нос, но промолчал. Павла-цыганка, покачиваясь полным телом, хохотала. Новоселов, маленький, сутулый, похаживал по палатке. Катерина, скрестив на высокой груди веснушчатые смуглые руки, задумчиво смотрела из-под черных ресниц. Ее верхняя усатая губка капризно вздрагивала.

– Где он сейчас? – спросила она.

– С захода пошел, с тыла.

– С какого захода? – удивился Новоселов.

– Да к вам в тыл пролез, – пояснил Трофим Кузьмич, устраиваясь на инструментальном ящике. – Девятые сутки, как мы ноги ломаем в отрогах Талгата.

– Девятые? – переспросила Катерина, зло сомкнув брови.

– Двое надо откинуть, – поправился Трофим Кузьмич. – Двое суток мы потратили на пешедралый переход от Верхнего Кудима к Лешачьему отрогу.

В палатке наступило молчание. Катерина, закусывая пухлые обветренные губы, растерянно смотрела на Трофима. Она же главный геолог партии! И вдруг, не объяснив, не предупредив, как бы не доверяя ей, начальник отдела металлов управления начал свою работу с тылового захода!

Матвей Пантелеймонович, ухватившись за свой птичий нос, старался припомнить свою деятельность за семнадцать дней пребывания в партии: он двадцать девять раз искупался в реке, четыре раза ходил за земляникой и ни одного раза не поднялся на хребет Талгата, где идут основные изыскательские работы! Все свои указания он давал из палатки Новоселова. Тут же просматривал отчеты, образцы руд… Надо бы уехать с Талгата до прихода Муравьева!

– На Карпинской заимке были? – нарушив молчание, спросила Павла-цыганка.

– Третьеводне он там плевался. Трактор, говорит, бесцельно туда загнали. И почему не добурили скважину, когда пошел пласт? – ответил Трофим, набивая трубку.

– Так и знала! – Павла вздохнула. – Это вы, Матвей Пантелеймонович, мне велели загнать туда трактор. А зачем там трактор? Вот и говорите с Муравьевым. И скважину не велели дальше бурить. Вот еще!..

– Изумительная вещь, доподлинно, – солидно начал Одуванчик. – Я не могу отвечать за трактор. Вы просили? Ну и взяли! Дорогу еще гатили. Я там не был. И давать указания не мог.

– Вот еще! Вы же сказали…

– Ничего я не сказал.

– Нет, вы дали такое указание, – глухо проговорила Катерина. – И в Лешачьем у Пантелея закрыли две скважины. Почему? Как бы чего не вышло? Поэтому?

Матвей Пантелеймонович заговорил о богах Греции, о том, как они были несправедливы… Как Зевс заставил приковать человеколюбивого Прометея на Кавказе и послал орла выедать ему печень. И о том, как Гермес, будучи еще в зыбке, украл у Аполлона быков…

– Не троньте богов Греции, – осекла его красноречие Катерина. – Мы не у Зевса в приемной, а на Талгате. И было бы неплохо, если бы вы сами побывали в дальних точках, Матвей Пантелеймонович! Где сейчас Муравьев? – спросила она Трофима.

– В переходе.

– В каком?

– С Лиственного ключа ударился по Кижарту. Побывали мы у Пантелея в Лешачьем. Там бьют новую скважину… Мне он велел быть в Лешачьем. Развернул он все карты. Идет, как надо думать, по старым следам маршрутников. Меня вот двинул за лошадью и велел образцы доставить с Кипрушки вам, – и, тяжело вздохнув, дополнил: – Эх же и упарил!.. В интернациональном понятии, я дальше так не выдержу! Суставность ног вся у меня скрипучая. Подмену буду просить у вас, Матвей Пантелеймонович. Не откажите.

Матвей Пантелеймонович не ответил, занятый своей думой о Талгате.

Трофим, хромая на обе ноги, явился к Дарье Муравьевой, плотно закусил, потом лег спать и утром на зорьке, оседлав тяжелого мерина, уехал в тайгу за образцами руды.

2

Ночью в палатке Матвей Пантелеймонович, ворочаясь с боку на бок на мягкой постели, почитал перед сном при свете керосинки назидательные новеллы Сервантеса, посмотрел последний номер «Известий» и вдруг, вспомнив о письме Анне Ивановне,