День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Письмо было такое:

«Достопочтенная моя, драгоценнейшая Анна Ивановна! Во первых строках моего письма спешу уведомить сим моим подлинным письмом, что здесь совершеннейшее пекло! Пекло, как у черта в кармане, во-вторых, сообщаю, что здесь очень жарко, и пусть черт будет рад этому Талгату, только не я. И дела здесь весьма невеселые, как в мраке таинственной неизвестности. Не люблю совать нос в такие дела и думать, работать за других – тем более. Они за свою работу получают деньги и должны обходиться без опеки. А в третьих строках моего письма спешу уведомить мою драгоценнейшую супругу Анну Ивановну, что поистине, как и деятели, беспокоящие мир людской, так и достопочтенные их супруги не повторяются. А значит, ты у меня, многоуважаемая, достопримечательная Анна Ивановна, единственная в своем роде, коя не повторится в днях будущих, как не повторится день вчерашний.

А в последующих строках моего письма, как наиболее значительных и наиболее выражающих как мое состояние духа, так и желание моего духа, сообщаю, во-первых, что имею весьма существенное желание быть ближе к тебе, нежели к Талгату и другим делам, которые мне доподлинно надоели, так как во мне более высокие силы, чем то дело, на котором я высиживаюсь. И спешу уверить тебя, Анна Ивановна, ежели ты была бы здесь поблизости, а не так отдаленно, то я бы находился в положении человека, достигшего счастья. Здесь имеется земляника, вода, песок и зеленая трава. Для отдыха места превеликолепные!.. Но так как на моем бивуаке без хозяйки неуютно, а дела разведки весьма преотвратительны, то я чаще всего задумываюсь над тем, как бы мне поскорее удрать из этих мест. Просижу, надо думать, дней пятнадцать еще.

Целую тебя, моя драгоценнейшая Анна Ивановна…»

Прочитав это. Одуванчик подписал:

«Прибыл экстраординарный Муравьев. Начал свою работу с глубокого тыла. Вот тут ему предстоит доподлинный мрак таинственной неизвестности, из которого пусть он попробует выбраться. Он лезет из кожи вон к ордену и старается везде вылупить себя в наивыгоднейшем свете, – вот пусть и вылупится здесь! В Талгат ухлопали миллионы, как в бычий пузырь, который раздуется и лопнет. Завтра я еду в Дарьино и оттуда в Елинск. Жди меня со свежей викторией и прочей снедью.

Целую тебя, моя драгоценнейшая супруга Анна Ивановна…»

Прочитав письмо и оставшись доволен им, Матвей Пантелеймонович крепко заснул безмятежным сном сытого человека, закругляя свою талгатскую командировку.

3

Всю ночь гремела первая запоздалая летняя гроза. Черные, набухшие дождем тучи еще с вечера выплыли откуда-то с юга, от Хакасии, проливая над Талгатом обильным дождем. Тучи шли в тайгу…

В эту ночь далеко в тайге, у отрога Талгата, называемого Лешачьей горой, в бревенчатом пихтовом доме пасечника Покровского колхоза Григорий надумывал новые маршруты поисков месторождений рудных ископаемых.

На сосновом столе были развернуты геологические карты. На окнах, на столе лежали бурые, черные, искрящиеся в изломе, желтожилистые, оловянно-мутные, серебросвинцового блеска и разные другие образцы рудных минералов. Эти камни, содержащие то железо, то разные другие ценные ископаемые, взятые в разных местах Григорием и его товарищами, толкали теперь его ищущую мысль. А за окном, тяжелыми, глухими раскатами сотрясая землю, урчал гром.

В избе пасечника густо пахло воском, сытной хлебиной и душистым медом недавней выкачки. На лавке в пузатом бочонке с медным краном стоял еще не выбродившийся медок. С потолка от матицы к столу свешивалась на ржавой проволоке десятилинейная лампа. Пламя черным языком зализывало копотью один бок накренившегося стекла.

Вошел Пантелей Муравьев. Поджарый, белоглазый, в мокрых бахилах, лениво прошелся по избе. Сбросив мокрый брезентовый плащ и картуз, уселся на лавку и тяжело вздохнул.

– Гроза-то какая, страсть!.. Со всех сторон затянуло Лешачье. Вроде разнепогодится. – И, тронув ребром ладони усы, уронил взгляд на карты и бумаги Григория.

Все эти дни пребывания Григория в Лешачьем Пантелей был крайне недоволен племянником, И то, что Григорий запретил ему бить шурфы в пойме за Осиновым ключом, и дважды сделал выговор за плохую работу буровой бригады, и даже намекнул вчера о закрытии работ на Лешачьем, – из всего этого Пантелей понял одно: Гришка прет супротив течения всех геологов. Ему бы все сразу – и карту залегания, и количество запасов руды… А ее еще надо найти, руду-то. А главное, Пантелей Фомич опасался последствий: если Григорий закроет здесь работы, то тогда несдобровать и Пантелею. Ведь именно здесь он с Гаврилой Редькиным предполагал залегание ценной породы.

Поразмыслив, Пантелей решил поговорить с Григорием всерьез.

– Чего молчишь? – спросил он, кося белесую бровь. – Ткнул нос в карту и этим думаешь взять месторождение? Не-ет, так залегание не прощупаешь!.. Ужин-то, гляжу, не доел, – значит, у тебя земля из-под ног плывет. А ежели так, добра не жди!

Григорий повел головой, усмехнулся, вдруг спросил:

– У тебя корова отелилась?

– Корова? Какая корова? – Пантелей широко повернул зад на лавке, крякнул. – Это ты про какую корову?

– Да про комолую. Она ведь была стельная?

– Ну да, стельная. Отелилась. Корова всей бригады. Это наш добавочный продукт. Только… К чему это ты про корову?

– К тому, что мои дела и думы тебя, дядя, не касаются, – сурово ответил Григорий. – Давай лучше будем говорить про непогодь, про коров, про свиней… А над маршрутными картами буду сидеть я. Вот так, дядя.

Пантелей долго молчал, посапывая и перебирая в желтых пальцах кисет из черного бархата. Потом он нацедил в глиняную кружку медку, выпил, смахнул с усов медовые капли и снова заговорил:

– Не мое, говоришь, дело?

– Ты о чем это? – Григорий уже забыл о разговоре.

– Да все о том же. Ты вот приехал и решил: худо дело у Пантелея. А через что? Подумал? Нет, не подумал. Землю рыть надо. Глубокими шурфами. В Лешачьем надо прогнать метров двести! Дай мне локомобиль, хорошую установку, трубы, тогда я покажу тебе дело во всю прыть. А на… паре далеко не уедешь.

– Ну, хватит, дядя, – буркнул Григорий, поднимая на Пантелея усталые глаза. – Тут вы с Павлой-цыганкой, я вижу, далеко уехали!.. Хорошо, что ты ее отправил до моего приезда.

– А то что бы?

– А там посмотрел бы что.

– Ты не петушись, Гриша, – поглаживая усы, хмуро пробурчал Пантелей и, набрав в грудь на полный вздох воздуха, заговорил: – Дело делом, а жизненную линию мою не трожь. Не позволю!.. Моя душа, может, только вчера проснулась в молодость. А потому это самое дело… – Пантелей поперхнулся, встретив сверкнувший взгляд Григория. – Ты што так зыришься на