День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

нельзя. Можно ли эту любовь сравнить с любовью к своей руке, ноге, к носу, пуговице, кителю? Нет, нельзя. Так что ж это такое?

Юлия повела головою. На ее мягкий округлый подбородок упала тень растрепанных кудрей.

– Знаете, что такое любовь? – вдруг ввязался в разговор голос сверху.

– Ну, ну, объясните, – подбодрил Сергей Сергеевич молодого человека в черном костюме.

– Я лично паровозник. И понимаю это так. Представьте себе человека паровозом… Так вот, будет ли двигаться паровоз при наличии пара, но без колес? Будет пыхтеть, свистеть, а двигаться не будет. Любовь движет человека.

Сказав это, молодой человек снова лег на спину и больше уже не говорил.

Светящиеся в сумраке глаза Юлии остановились на черном поблескивающем окне. «Тук, т-ук. Ту-т-ук…» – стучали вагонные скаты. «Если его не будет… – у Юлии так заныло сердце, словно его кто-то сжимал горячей рукой. – Да почему его не будет? Почему?»

Сергей Сергеевич разобрал постель, проведал Федора и, дымя папиросой, сказал:

– Пора, Левка, отдыхать. Гони от себя страх – и все будет ладно. Отчаяние и страх – бич человеческой жизни. – И, стянув с ног хромовые сапоги, положил их в изголовье, лег на спину, и не успела папироса потухнуть в его губах, как он уже захрапел.

3

– А, дьявол! Ты бьешь крестовой дамой! А вот я тебя пиковой, пиковой! – прогремел по вагону голос Федора и разбудил Юлию.

Она порывисто встала и в чулках на цыпочках прошла к соседнему купе, отогнула край одеяла и удивилась: два дюжих санитара, белобрысых, краснолицых, играли с Федором в подкидного.

Федор, поджав под себя калачиком ноги, сидел на скомканной постели в кителе нараспашку, под которым белела расстегнутая сорочка. Взглянув на Юлию из-под соболиных бровей, что-то вспомнив, улыбнулся, проговорил:

– Все хорошо, золотцо. В чердаке моем черти на покой ушли – вот и я отдыхаю. А этот эскулап – твой брат? Эх и крут же он! Эх и крут же он. – И, бросив карты, позвал Юлию в купе.

– Нет, нет. – Юлия покачала головой. – Я прошу тебя… Федя… Усни, – смущенно сказала она. – Я прошу тебя… Ты же сам прекрасно понимаешь, – и строго посмотрела на санитаров.

– Я же говорил, нельзя, – буркнул Лукашин.

– И я про то же самое, – проворчал Бабочкин.

– Ты права, золотцо, – виновато проговорил Федор и, подняв сияющие глаза на Юлию, продолжал: – Но долбить черепушку я не дам никакому профессору. Хватит одного раза. Лучше буду жить с осколками и с пятого на десятое, чем умереть без них. Не дам!.. К дьяволу профессора! – Федор помолчал, опять что-то припоминая.

В глазах Юлии стояли слезы. Ее золотистые кудрявящиеся волосы под молочно-белым светом электрической лампочки отдавали металлическим блеском.

– Так все нелепо и скверно, – в раздумье проговорил Федор, – а что поделаешь? Еще бурлят, бурлят во мне силы! Как волны бьются, бьются там, где-то в сердце… А в голове шипит, шипит без конца. Ненавижу я себя больного.

Излить дальнейшие чувства помешал Федору Сергей Сергеевич Чадаев. Он бесшумно вошел в купе, сделал строгий выговор Лукашину и Бабочкину и с упреком посмотрел на сестру. Юлия подошла к Федору, быстрыми движениями рук поправила его постель, взбила подушку, улыбаясь, проговорила:

– Время позднее, надо спать, Федя! Надо спать. Я так много хочу тебе сказать… Не сейчас, потом, – поцеловала в губы и так же быстро, пряча глаза от всех, вышла из купе.

Но Федор не уснул.

…Куда он едет? Зачем он едет? О чем думает этот доктор и куда его сопровождает? Тут что-то надо понять! Все это не так-то просто, как кажется на первый взгляд. И Юлия, подозрительно влюбленная. Все они подозрительны! Что-то надо понять. А дорога, как бесконечность, длинная, длинная! А голова болит, страшно, невыносимо.

4

В тот же день, когда Федор в сопровождении санитаров, врача и Юлии сошел на вокзале и его встретила со слезами величавая Фекла Макаровна, в Степногорск прилетел Григорий в оленьих унтах, в хромовых брюках и в желтой кожаной тужурке по пояс, со своим проводником – Трофимом Рябовым и неизменным маньчжурским волкодавом.

Бывалый таежный проводник и охотник за рудами, бородатый приземистый Трофим Кузьмич Рябов, выгрузив из самолета мешки, ружья, проворчал:

– Жив я али нет?

– А ты разве умирал? – с улыбкой спросил Григорий.

– Ох-хо-хо! Так и думал: сердчишко вылетит через горло. И чего он, язви его, нырял над Енисеем?

– Немножко качнуло.

– Ась? Качнуло? Охо-хо! Так бы ево качнула баба поленом!.. Ну, что теперича предпримем по всем исходящим и входящим статьям?

Трофим Кузьмич любил выражения пространные и малопонятные.

– Подождем машину Елинской партии, – ответил Григорий. – А потом: тайга, горы, Саяны… Елинск, Сосновка, Кирка, Коммунар… И тогда уже Талгат.

– Многовато. Почитай, полсвета охватим. А как ваше здоровьишко, Григорий Митрофанович? Ладное? А у меня что-то разнепогодилось: голова побаливает и крыльца ломит. Ну да доживем до Приреченской тяжелой промышленности!

– Доживем!

Трофим Кузьмич сморкнулся, отметил неудобства отдаленного от города аэродрома, взвалил на себя два мешка, захватил ружье и с волкодавом ушел в аэровокзал.

На машине Григорий уехал в город. В госпитале узнал о недавнем отъезде Федора.

Вечером Григорий и Трофим Рябов выехали к месту разведки железорудного месторождения. Для Григория и его проводника настали страдные дни. Горы и степи, шурфы, руды и руды заняли все их внимание. В начале июня прошли сто верст пешком по всем трем Кудимам, побывали во многих отрядах, партиях, и везде Григорий своими руками, своим глазом проверял работу и данные геологов. И не потому, что он не доверял или старался показать свою власть над подчиненными, нет, он просто иначе не умел работать.

…Время шло. Весенние лучи сменились на палящие, знойные. Земля, накопив в себе солнечную силу, расцвела. Горели жарки, желтела дикая горчица, голубели незабудки, цвел снежной осыпью донник. Настала летняя пора. В знойные полдни струилось марево. На глади реки выступили косы, отмели, сверкая на солнце отточенными камушками.

В один из таких дней Трофим Рябов, качаясь от усталости, подошел к дымящемуся лагерю Талгатской партии. На кургане, облысевшем от зноя, Трофим остановился. Прямо перед ним у подножия Талгата белели в два ряда большие и маленькие палатки. Дымились костры. Невдалеке паслись на зеленой поляне лошади и две бурые коровы. Где-то за хвойным лесом надрывно пыхтел локомобиль на буровой установке. На склоне хребта синел в мареве треугольник буровой вышки.

– Ловко, язви их, развернулись, – проворчал Трофим. – Да это все одна видимость. И вроде организация у них прихрамывает: ишь, бабье шандает то туда, то сюда.

Трофим подтянул рыжие голенища