День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

за ворота вокзала и, не зная, в какую ей сторону пойти, остановилась в стороне от потока пассажиров.

Сумерки сгустились. Над городом, над продымленным вокзалом плыли рваные весенние тучи, черные, как хлопья угольного дыма. Гудки маневровых паровозов, свистки сцепщиков, голоса людей на вокзальном дворе – все эти звуки были не резкими, как это бывает в морозную зимнюю ночь, а такими же сырыми, как и весь воздух, насытившийся влагой оттаявшей земли.

Только что прошли люди с поезда, теперь шли новые на вокзал, к другому поезду, через час отправлявшемуся. Юлия остановила незнакомку в плюшевой жакетке и спросила, как пройти к Пушкинской улице и к госпиталю. Незнакомка ответила любопытным взглядом, проговорила:

– Пушкинская тут недалече. А госпиталь…

– А гостиница тут есть? – спросила Юлия.

Незнакомка не успела ответить. К воротам вокзала подрулила санитарная машина с красным крестом на кузове. Юлия посторонилась от падающего на нее снопа света. Из машины вышли двое в белых халатах и третий – из кабины шофера, в шинели и в армейской фуражке. Двое в халатах вывели за собой человека в длиннополой шинели внакидку и с забинтованной головой. Юлия дико попятилась, пробормотала трясущимися губами: «Он… он…» – и, прижимая ладонь к щеке, натолкнулась спиной на незнакомку.

– Федор… Федор Митрофанович! – вскрикнула она.

Человек с забинтованной головой, выдернув руки у санитаров, припадая на левую ногу, порывисто шагнул к Юлии. Мгновение он молчал, присматриваясь. Точно его поразила молния.

– Юлия? Юлия?! И это именно Юлия! – И большие впалые глаза на бледном скуластом лице Федора смотрели из-под соболиных бровей удивленно и радостно. – И как ты здесь, золотцо? и давно ты здесь, золотцо? – бормотал он и, протянув руки, схватил Юлию в объятия; он ее поцеловал своими запекшимися губами в ту же щеку, как и в первый раз в ограде, и, что-то вспомнив, проговорил: – А вот теперь я пьян, золотцо!.. Вот теперь я действительно пьян!

В его голосе звучала большая печаль. Юлия, прижавшись щекою к его шинели и подняв мокрые глаза, что-то хотела сказать, но только улыбнулась кротко, жалостливо.

– У меня все неудачно, золотцо, – говорил Федор, всматриваясь в лицо Юлии, – все неудачно!.. Вот везут теперь к профессору-хирургу. Тут пробовали оперировать, а вышло скверно. Мне теперь все хуже и хуже. Что я говорю? В глазах такая отвратительная муть… Дай руку… Я все падаю… Юлия… Люблю тебя, золотцо. И как же ты здесь? Приехала? А… Я что-то хочу тебе сказать… Да вот свистит… Так пронзительно свистит, дьявол! Ты постой… я вот сейчас тебе это место… Руку не убирай, золотцо. Какие-то тут, черт знает, колючие ямы!.. Руки не убирай, я все падаю…

Глаза Федора дико блуждали. Он заговорил о чем-то диком и непонятном. Юлия не разобрала. Кто-то схватил ее за руку и с силой отдернул в сторону. Санитары, подхватив Федора под руки, повели его в вагон. А он все еще выкрикивал какие-то непонятные слова.

По щекам Юлии катились слезы, солоноватые, теплые, как брызги морской волны. Она ничего не видела вокруг.

Но кто это сжимает ее руки? Сжимает до боли. Кто это говорит что-то страстное, знакомое, родное… и целует, целует в губы, щекоча усами.

– Вы с ума сошли?! – вскрикнула Юлия, выдернув руки и оттолкнув от себя человека в шинели.

– Ты что, Левка? Или ты меня не узнаешь? Ай-ай, Левка, да что ты на меня так смотришь? Ай-ай!

– Сережа… – прошептала Юлия трясущимися губами и, широко раскинув руки, кинулась на грудь старшему брату.

– Эх, Левка, Левка… Какая ты в любви рассеянная. Но что же ты плачешь? Нехорошо, совсем нехорошо. Надо радоваться. Папа и мама пишут мне слезные письма из Алма-Аты и считают тебя погибшей… А ты жива да еще влюблена в майора Муравьева. Хороший он человек. Замечательный человек! Но как же ты попала сюда?

2

– Вот что я тебе скажу, Левка ты моя влюбленная!.. Левка, ты мой непоседливый бесенок!.. – говорил Сергей Сергеевич сестре на перроне перед отходом поезда. Они стояли под светом фонаря у вагона. – Вот что я тебе скажу. Муравьева ты не беспокой! Ни в коем случае. Категорически запрещаю. Твой этот визит наделал много зла. И укол не действует. Вот что ты наделала, влюбленная!.. Это я тебе говорю как врач. Положение у него скверное, хвастаться нечем. Его судьба в руках хирурга. Но в таком его состоянии операция невозможна. Будут ждать. Как долго? Не знаю. Я буду там работать и подготавливать его к операции. Извлекать осколки из черепа – нелегкое дело. Очень даже нелегкое!..

Подставляя рдеющее лицо под дуновение ветра, слушая брата, Юлия думала о Федоре… Любовь началась у нее не цветами, не птичьим весенним щебетом под сиреневым кустом, а так, как это чаще всего случается в жизни: терпкой горячей болью в сердце.

– Думаешь о нем? – спросил брат.

– Нет, нет, – торопливо проговорила Юлия и, подняв большие печальные глаза на брата, улыбнулась. – А у тебя усики.

– Усики, Левка, усики, – смеясь, ответил Сергей, и они пошли в вагон.

Сергей Сергеевич Чадаев, военврач 2-го ранга, после долгих фронтовых дней был переведен из действующей армии в офицерский госпиталь. И вот сейчас сопровождал майора Федора Муравьева с новым назначением в госпиталь. С сестрой Юлией он не встречался с начала войны.

Маленький, щупленький, с чуть вздернутым носом над мясистыми честолюбивыми губами, Сергей Сергеевич обладал ничем не выдающейся фигурой. Просто маленький человек в шинели. Но стоило этому маленькому человечку заговорить, как он полностью овладевал вашим вниманием, и вы навсегда запоминали этого тщедушного человечка. Когда он говорил, его большие карие глаза сияли лукавством. Он любил острить, подмечать в человеке смешное и говорить серьезным тоном о смешном. Среди друзей он был незаменимым собеседником. В разговор он врывался сразу, порывом.

В вагоне Федору отвели первое купе и отделили его от проходного коридорчика широким суконным одеялом. От Федора ни на минуту не отлучались два дюжих санитара: Лукашин и Бабочкин.

Сергей Сергеевич и Юлия расположились в соседнем купе. На верхних полках лежали старушка в вязаной кофте и молодой человек в черном костюме, который долго присматривался к Юлии, потом закурил, отвернулся и лег на спину. На нижней боковой полке всхрапывал лысоголовый человек с толстым носом. У его ног, забившись в угол, в тень, сидел курносый белобрысый паренек лет двенадцати в бабьей широкой кацавейке.

– Любовь, любовь, – насмешливо говорил Сергей Сергеевич, но глаза его не смеялись. – Да что такое любовь, Левка? Разве это можно сравнить с моей любовью к тебе, к медицине? Нет,